Серафим

Крюкова Елена Николаевна

– Настя, прыгай! – тихо ей говорю.

Она входит в воду, и вода ей по колено. Теплая вода, хоть уже Ильин день прошел, и холодные грозы гремели. Еще теплая, и мальки тычутся мордочками в Настины щиколотки, детскими ртами кожу ей кусают, щиплют.

– Это мальков стерлядки в Волгу выпустили, – шепчет Настя и любуется ими, рыбьими детенышами. – Какие красивые… несмышленыши…

– Наша Рыба мудрая, – говорю. – Мы сегодня поймаем ее.

И Настя умолкает. Впрыгивает легко в лодку. Садится на нос. Голову закидывает. Глядит на звезды: их много. Звезд так много, что я не понимаю, мы плывем по реке или в небе. Плывем среди звезд. Пахнет кувшинками. Пахнет рыбьей чешуей. Пахнет прелыми водорослями сеть, я уже развернул ее. Настя помогает мне, держит конец сети. Другой я медленно опускаю в воду, и тихо, медленно плывет лодка, и брошены в уключинах весла,

и только течение лодку несет. Звезды осыпаются в темную воду. Далеко, в глубине, раздумчиво ходят тени налимов, спят под камнями сомы. Внезапно взбулькивает вода серебряным веретеном: это сильный, мощный молодой язь играет на стрежне. Взмыл над водой свечкой, ударил масленую, черную волну хвостом – и ушел. В прозрачность. В толщу времени. В вечность. Мы плывем в вечности, и я сознаю это. Сегодня особенная ночь. Ночь моей золотой рыбалки. Ночь единственной ловли. Ты же поймал уже счастье свое, ты поймал… Нет. Ничего не поймал ты. То, что поймал ты, – свободно. Выпусти птицу. Выпусти рыбу. Выпусти зверя. Выпусти из клетки раба твоего. Выпусти – и благослови – любовь. Плывем. И вдруг лодка замирает. Лодку не несет дальше теченье. Я гляжу на Настю. Я вижу: хоть вода теплая, пальцы ее замерзли. Она окунает их в воду. Вода синяя; жемчужная; цвета болота и малахита; текучая; цвета перловицы на перекате волны; цвета печной сажи, если взгляд погрузить глубже, глубже. Звезды отражаются в воде, и вода дышит небом. Мы плывем по небесной Реке. Мы уже в небе. Мы в небе при жизни. Кто дал нам эту благодать? Господи, благодарю Тебя. Господи, как мне Тебя благодарить? Что сделать мне для Тебя? И вдруг Настя шепчет:

– Тяни!.. Тяни!..

И я сам чую, как сеть справа отяжелела, будто чугуном налилась, и лодка стала. Лодка стоит, как на якоре. А потом – резко – сильно – неудержимо – кто-то, кто в сеть забрел, заплыл, тот, кто на глубине плыл, лодку потянул, потащил!

– А-а-а-ах! – крикнула Настя, выражая восторг.

Звезды сыпались ей на голову, это был звездопад, падали жемчуга и бериллы, валились сапфиры и изумруды, и я подумал жадно и весело: вот бы из самоцветов этих смастерить оклад для моей Елеусы!

– Стой, – сказал я, – все! Это – Она!

– Кто – Она?..

– Рыба наша…

Охота. Охота. Поймать. Изловить. Вся кровь вскипает. В жилах мужчины всегда охота течет. С жаждой этой невозможно бороться. А что, иерей – что, сусальный ангелочек?! Что, священник – это такой благостный, аж весь прозрачный, как мед, сладкий праведник?! Да и нету таких на земле! И священник – мужик! И в его сердце – мужская жажда! Жажда охоты! Радость добычи! Гнев справедливый на зло, бушующее, кипящее в мире! Страшная, дикая радость победы! Мощная, бессловесная, слепящая жажда любви… Мы все люди. Мы все – человеки. Зачем сами из себя мы творим богов неприступных? Ведь и Христос-Бог мужик был! Это Он изгонял из храма, из дома Отца Своего, жадных торжников, что торговали во храме коровами и овцами, тканями и кувшинами, козами и голубями! И одною рукой Он переворачивал торговые столы! И другою рукой плеть поднимал, и яростно хлестал торговцев по спинам! И летели на каменный пол, разбивались кувшины! И кричал Он: вон, из храма – вон уходите! Не оскверняйте торговлей и меной монет, золотых и медных, дом Отца Моего! И я – священник; и во мне – жажда охоты, огонь в жилах моих. Огонь: я поймаю! Огонь: я – люблю…

– Тихо, – я сказал Насте, – это Она. Встань на колени на дно лодки!

Настя встала. Я вцепился в край сети. Стал тихо перебирать руками.

– Держи сеть, не выпускай. К себе ближе подтягивай… Я – тащу!

Подтаскивал к лодке сеть. Глаза мои стали видеть сквозь воду. Сквозь небо. Я тащил сеть, и сердце прыгало, и звезды буйствовали в зрачках, звезды остро кололи лоб, рот, шею. Дышал тяжело. Слышал дыхание Насти. Сеть все тяжелела в руках. Я будто чугунный шар со дна тащил. Будто – Луна заплыла в сети, серебряная, круглая, золотая Луна, и тяжкий сверкающий шар Луны мне не вытащить никогда, не закинуть вновь на небо. Пальцы Насти, вцепившиеся в сеть, побелели. Она слегка приоткрыла рот. Над черно-синей водой, полной диких пляшущих звезд, быстро и бесшумно летела огромная, с птичьим размахом слюдяных крыльев, с остро поблескивающим синим брюхом, безумная стрекоза.

– Как самолет, – хрипло сказала Настя.

– Тащи! – крикнул я дико.

Мы оба стали тянуть сеть, а в ней – вот, я видел уже – билось, сверкало, играло! Безумье мое! Солнце мое! Огромная Рыба! С лодку величиной! Я никогда не видел таких! Я…

– Я не вытяну Ее! – крикнул я Насте, и мои губы свела судорога сожаленья, боли, прощанья.

Я сходил с ума. Рыба билась. Она теряла Свою золотую чешую, оставляя ее в ячеях сети. Она крутилась, переворачивалась, и я видел ее безумный, вытаращенный, оранжевый, с синим ободом, вечный, зрячий глаз, он глядел на меня, подводный ли, небесный Судия, он глядел и вопил мне, Ее глаз: я знаю все про тебя! Я все про вас знаю, безумцы! Никогда вы не станете мудрыми! Вы всегда будете ловить и убивать, ловить и убивать! И – варить уху в прокопченном котле на берегу, на сыром песке! И – жрать нас, небесных и вечных, жевать, глодать, глотать, потому что вам пища нужна, а не вечное, золотое безмолвие наше! Вы не знаете, что такое безмолвие! Вы не знаете, что такое жизнь истинная! Вы думаете, что живете! А вы – лишь – умираете, умираете, у-ми-ра… Голова Рыбы поднялась над поверхностью воды. Она глотнула голубой пастью ночной воздух, и губы Ее порозовели, словно там, над заречным лесом, уже разгоралась заря. Звезды густо, пьяно сыпались в Ее раззявленный, орущий рот. Она молча, страшно орала. Плавники Ее топырились.

– Ты, – хрип разрезал мне надвое глотку, – ты… Не знаешь еще…

«Знаю! – прокричал бешеный оранжевый, солнечный глаз. – Я знаю все!»

– Тяни! – высоко, будто предсмертно, крикнула Настя.

Наши руки потянули вместе. Наши руки вцепились в сеть, в последнюю надежду, в последний край, в последний обрыв. Наши руки держали то, что рвалось и вырывалось, что уходило и убегало, утекало навсегда, то, что было не поймать никому и никогда. И я вдруг понял всем нутром, всем собой, и всем, что билось и сияло надо мной и подо мной: если мы отпустим Ловчую Сеть, если мы не сдюжим, ослабеем, выпустим ячею – то всему конец, и лодка перевернется, щедро и жадно черпнет бортом черную воду, и мы, вместе с сетью, вместе с бьющейся в ней Золотой Рыбой перевалимся через борт, упадем в воду, и Она, Золотая, нас вдвоем сильно, бесповоротно потянет на дно, и мы хлебнем черной густой, как нефть, последней воды, и вдвоем мы на дно пойдем, во тьму, в черноту, в зенит, под пустой, еще никем не расписанный мощный купол, полетим головой вперед в последние, бедные, нищие, жемчужные звезды.

– Тяни-и-и-и-и!..

Лодка наклонилась. Лодка все-таки черпнула бортом глоток воды. Сухое просмоленное дерево жаждало. «Жажду!» – выдохнул в муках Господь на Кресте. Жаждет все. Жаждет тварь. Жаждет древо и мертвый камень. И Смерть – жаждет – нас. А мы – жаждем друг друга. И – жизни вечной!

– Тяну-у-у-у-у…

Боже, Господи Боже… Помоги… Настя стояла на коленях в воде. Вода хлюпала на дне лодки, плескала в борта. Рыба ударилась сначала золотой, тускло горящей головой, потом тяжелым хвостом о борт, и лодку мощно качнуло. Мы последним усильем потянули, вытянули сеть на себя, на грудь, и Рыба, яростно, весело двигая, биясь всем Своим сильным, гладким сверкающим золотым телом, свалилась в лодку, нам под ноги, под колени, под животы. И мы глядели на Ее беззащитный, серебряный, белый и нежный живот, выносивший бесконечную икру далеких звезд.

– Настя… – Хрип, сип выходил из груди, и радостью, как петлей, сдавило горло. – Мы поймали Ее…

Настя упала грудью вперед, на Рыбу, навалилась на Нее и схватила Ее за жабры, вцепилась в них. Глаз Рыбы горел поднебесно. Хвост бился. Жабры тяжело раскрывались, и внутри них горели костры, мерцал уголь, дышало подземье, куда мы все уйдем. Я схватился за весла. Уключины скрипели пронзительно, томяще. Я правил лодку к берегу. Скорее. Скорей. Вот лодка торкнулась носом в песок. Я выскочил прямо в воду, Настя тоже, и мы оба подсунули руки под Рыбу и, не вынимая Ее из сети, потащили к берегу. Вот мы все на берегу. Вот угли потухшего рыбачьего костра у самой воды. Вот лодка наша. Вот наша чудесная ночь.

– Что будем делать с Ней?..

Я глядел в лицо Насте. Прядями горячий ветер заклеил ей щеки и рот.

– Освободи Ее из сети.

Мы выпростали Рыбу из спутанной, в водорослях и мелких рыбешках, старой сети. Жабры вздымались предсмертно. Глаз глядел чистым золотом боли и прощенья.

– Сжарим Ее, что ли?.. Или… может… в золе запечем?.. И всем раздадим, Василю всему… бабушкам… в детский дом отнесем…

– Нет. Слушай меня. Слушайся меня. Делай, что я скажу.

Настя встала передо мной. Ветер бросал по плечам ее косы.

– Ты сейчас наклонишься и поднимешь Ее. Ты. Сама. Одна.

– Я?!.. Я не… Я не подниму!.. Она же тяжелая…

– Для тебя Она станет легкой.

Я коснулся губами губ Насти. Между нашими лицами вспыхнул свет.

– Хорошо!

Настя наклонилась, и Рыба Сама, я видел это, легла, вплыла ей на руки, в руки. Настя держала Рыбу на руках, как ребенка. «Все живое на руках у девочки, на руках у женщины – дитя, все живое – ребенок наш. Не убий живое. Помоги живому. Спаси живое. Сохрани. Отпусти. Выпусти…»