Серая шинель
Шрифт:
— В командный пункт попала фугаска с пикировщика. В живых не осталось никого…
Постепенно траншея вблизи нашей пулеметной площадки пустеет. Майор уходит на правый фланг обороны следом за сводной ротой первого батальона. Там наш комбат, у него, очевидно, есть связь с дивизией.
Пока Умаров и Реут набивают ленты патронами, я подползаю к гребню высоты и, немного приподняв голову, смотрю, что делается в тылу.
Немецкие танки и бронетранспортеры уже километрах в трех от нас. Но они не движутся, а огнем с места отражают контратаку наших танков. Мне хорошо виден
— Серега, кончай кино смотреть, сейчас свое будет, — дергает меня за ботинок сержант. — Я к Лобанку ходил. Приказ нашему расчету: поддержать огнем оборонительный бой первого взвода седьмой стрелковой роты. Отныне выполняем приказы его командира младшего лейтенанта Морозова. Все!
Семен за сутки с небольшим успел обрасти жесткой рыжеватой щетиной. В нее набилась пыль, и теперь лицо сержанта, если смотреть со стороны, кажется покрытым сизой коростой. Назаренко открывает затвор винтовки, смахивает тряпочкой пыль с горловины магазина. Из винтовки он еще не стрелял, хотя воюем почти целый день. Я же успел расстрелять пять или шесть лент.
Кончилась передышка! На высоту опять обрушивается шквал снарядов и мин. В одно мгновение снимаем пулемет с площадки, в другое уже оказываемся в норах. Земля дрожит, как в ознобе. Вернее, не дрожит, а колотится. Немцы наверняка засекли нашу позицию и теперь буквально засыпают минами и снарядами.
Что ж, при такой плотности огня они могут рассчитывать на то, что одна из траекторий своей нисходящей ветвью все же окажется в районе моих ботинок.
Думать об этом жутковато, а не думать не могу.
По траншее ползет дым, вонючий, раздирающий горло. Он заползает в мое укрытие, а так как вентиляция в нем не была предусмотрена, навсегда остается там. Я закутываю голову шинелью, но дышать, оказывается, все-таки нужно, поэтому волей-неволей высовываю нос из-под шинели.
Начали бомбить. Целится, вражина проклятая, в гребень высоты, а наша траншея проходит метрах в двадцати от него. Так что ориентир хороший, даже для плохого летчика.
Кто-то кричит. Или показалось? Нет, кричит…
… — ри-ин! Кочери-ин! Сюда, быстро.
Это меня. Кажется, голос сержанта. Выглядываю наружу. Семен, стоя на коленях, работает лопаткой.
— Серега, ко мне! Реута завалило. Быстро копай.
Хватаю лопатку, начинаю отбрасывать грунт. Над головой воют самолеты, но не до них сейчас. Снаряд угодил в стенку нашего пулеметного окопа, обрушил ее, земля засыпала вход в Кешкину берлогу.
Жив ли? Может, задохнулся? Вот ботинок. Шевелится. Значит, живой. Эх, Кеша, Кеша, все у тебя не так, как у добрых людей. Ведь приказано же заползать в нору не головой вперед, а ногами.
Теперь мы с Семеном тянем его за эти самые ноги. Кеша помогает нам, упираясь в грунт руками. Есть, живой! Ругаться
Как догадался Назаренко, что Кешу завалило, ума не приложу!
Сколько времени нас обрабатывают? Но знаю, часов ни у кого нет. «Мессеры» проносятся вдоль траншеи и с ожесточением поливают ее огнем из пулеметов.
А у тех ребят, что вырвались живыми с первой позиции, нет даже нор! Единственное их укрытие от пуль — плащ-палатки и каски. Эх, пехота ты моя, пехота…
На этот раз фашисты атакуют нас с танками. Но танком на высоту не забраться: крутовато. Поэтому они останавливаются у ее подножия и бьют по нас прямой наводкой. Снаряды, рикошетируя, рвутся в воздухе, осколки шлепаются в бруствер, в стенки окопа, нас опять засыпает землей. Пулемет ставить на площадку нельзя, вмиг как корова языком слижет.
Карабкаясь по обвалившейся то тут, то там траншее, к нам приближается Лобанок. Лицо его в крови, оторванный ремешок каски болтается у подбородка, но гимнастерка в отличие от нас застегнута на все пуговицы.
— Назаренко, — натужно кричит он, — пулемет выставишь, когда пехота будет подниматься на высоту. Тогда ихним танкам никак невозможно будет стрелять а вас…
Пехота противника уже миновала «мертвую зону» и поднимается по склону, поливая траншею огнем из автоматов. Но это так, впустую. Пули даже не долетают до нее. Эх вы, фашисты необразованные! При стрельбе вверх целиться надо выше цели, неужели этому вас не научили?
— Станковому пулемету по пехоте противника огонь, — это командует младший лейтенант Морозов, которому придан наш расчет.
— Не трог его, Семен, — старшина Лобанок, сидящий около пулемета на дне окопа, жестом показывает, что еще рано поднимать пулемет на площадку.
По атакующим бьют из автоматов, винтовок, из «Дегтяревых», лишь наш «станкач» — главная огневая сила роты пока молчит.
— Пулеметчики! Огонь! — кричит младший лейтенант.
Старшина Лобанок выглядывает из-за бруствера, некоторое время наблюдает за атакующими, потом отрывисто бросает:
— Расчет, к бою!
Мы с Реутом мгновенно поднимаем пулемет на площадку, старшина сам становится на место наводчика, и через несколько секунд длинная пулеметная очередь, брошенная внезапно с близкого расстояния, огненным хлыстом стегает по врагу. Теперь мне ясно, кто прошлый раз бил оттуда, с правого фланга, по фашистской пехоте у канавы.
Противник залегает, но Лобанок словно и ждал этого. Он бьет по лежащему на голом склоне врагу. Бьет расчетливо, длинными очередями, с рассеиванием по фронту. Так продолжается минуты две, после чего старшина хватает пулемет в охапку и один ставит его на дно окопа.
Ай да старшина, все-то ты умеешь предугадать! Наверное, ты один знал, как долго можно сейчас стрелять по пехоте, наверное, только ты один заметил, как башни стоявших внизу танков вдруг как по команде повернулись в нашу сторону. Но этого времени хватило, чтобы прижать вражескую пехоту к земле. А чтобы поднять ее в новую атаку, фашистским офицерам потребуется время.