Серая Слизь
Шрифт:
Залез, кстати. Со второй попытки. Мало того, “сделал крест”: за один раз “взял” обе вершины, Западную и Восточную. На обратном пути при падении велосипед пробил ему голову. Выжил Эпнерс без преувеличения чудом. Не должен был.
Это назывется mountain biking, он же high altitude biking. То есть вроде как покорение вершин НА велосипеде. Стоит, однако, сходить хотя бы на “единичку”, чтобы не иметь иллюзий относительно того, кто на ком едет в реальности. И это, между прочим, не индивидуальный психоз не самого адекватного, будем называть вещи своими именами, из сапиенсов Гвидо Эпнерса — это оченно модное средь нонешних экстремалов поветрие… Так что почему бы, собссно, и не бюст Ленина (так и представляется горячая альпинистская фишка следующего сезона — LENINing)…
Ладно! Рейнхольд Месснер, “взявший” все четырнадцать имеющихся на планете восьмитысячников, первым совершивший одиночное восхождение на восьмитысячник, покоривший Эверест без кислорода, потерявший в горах двух братьев, в интервью на вопрос о маунтин-байкерах ответил (дословно): “Ужасно!”
Сам выбор альпинизма в качестве профессии либо хобби уже квалифицируется суицидологами как разновидность суицидального поведения (могу себя поздравить). Но, как я убедился, психи — например, данной конкретной разновидности — делятся все же на две категории (как и все люди в мире, ага). Именно что психи-профи (пардон): от фантастического старикана Сигизмунда Гроховского, водившего нас тогда на Эльбрус (будучи шестидесяти восьми лет от роду! — и уже позабывшего, сколько раз он на тот Эльбрус в жизни поднимался: “Ну Зигис, ну двадцать было?” — “Ну, двадцать-то, конечно, было…”) до, допустим, погибшего не так давно в Новой Зеландии и называвшегося некоторыми “альпинистом Латвии номер один” Теодора Кирсиса. Люди, добивающиеся иррациональных в целом целей рациональными в основном методами. И психи, пардон, отморзки. Маньяки, извините. Из таковых лично я был знаком с одним. С Гвидо Эпнерсом.
Любопытно, что мы с пацанами повернулись на “экстриме” в свое время именно после и под влиянием общения с Гвидо. Включая ФЭДа, который был первым (через него мы — я, Ромка, Илюха и прочие — и познакомились-то с Эпнерсом) и который — единственный из нас — сделал в итоге “экстрим” (не горный, впрочем) профессией…
Любопытно также, что именно по мере возрастания “серьезности” наших альпинистских занятий общение наше с Гвидо сходило на нет. Пока в моем случае не сошло вовсе (когда я уже и на горки был вынужден забить). Я знал, что в 2001-м он пытался поставить гиннессовский рекорд, зайдя с байком на семисполовинойтысячную Музтаг-Ату в Западном Китае, что ни хрена у него не вышло и что вроде бы на следующий год он повторил попытку…
В общем, я позвонил для начала Илюхе.
Нельзя сказать, что я не догадывался, что услышу.
— Гвидо?… — несколько замешкался Илюха. — А ты что, не слышал сам?…
— Нет…
— Так он, вроде, гробанулся в прошлом году… Я сам точно не знаю, я ж тоже с ним не общался тыщу лет, но слухи доходили, что, вроде, не вернулся он из экспедиции…
— Экспедиции — куда? На Музтаг-Ату?
— Слушай, Дэн, я сам точно не знаю, а врать не хочу. Может, Арчи в курсе…
14
Я, конечно, существо социальное.
Сколько себя помню, всегда вокруг было полно народу: какие-то компании, банды, тусовки, “системы”, то дворовая шпана, то школьные бандиты, то панки, то “янг профешеналс” пальцем деланные… Всяческая братва, разнообразные пацаны, кореша, приятели… Коллеги. Девицы вечно какие-то… Не могу сказать, что я когда-нибудь стремился к перманентному общению — нет, никогда, все складывалось само собой, — но не могу и сказать, что когда-нибудь особенно им тяготился.
Тем не менее я прекрасно понимаю, что имел в виду Гвидо, цитируя местного спортивного врача и тоже альпиниста Карлиса Миллерса: “Когда я возвращаюсь с гор, я опять попадаю в болото человеческих отношений”.
…От альплагеря Адыл-Су (откуда мы ходили на Зеленую гостиницу с Виатау и Гумачи и на Поляну кошей с ледником Кашка-таш) до Азау нас двумя порциями (все с рюкзаками не влезали) подкинули на раздолбанном уазовском микроавтобусе. Дальше были две очереди канатки (сплывают назад-вниз елки, пояс альпийских лугов, скальные экспрессии цвета плохого кофе; примодненный питерский сноубордист Саша тычет в стекло: “Вон там мы в прошлом году катались, а там вон — вообще фигня…”) до станции “Мир” и креселка до “бочек”: жара и бешеное сверкание снега, по горло в коем предстоит колбаситься еще три дня. “Бочки” по-цивильному называются станция Гарабаши, но там и в самом деле что-то вроде здоровых цистерн: они отапливаются, и в них живут. Мы оттуда еще полтора часа топали по снегу вверх — на высоту 4100, к “Приюту одиннадцати”, некогда (аж с 1939-го!) самой высокогорной гостинице в мире, дотла сгоревшей в девяносто шестом.
К две тыщи второму, с ослаблением постсоветской депрессухи и скачкообразным оживлением горно-туристической активности в этих местах (лыжники и сноубордисты из числа безбашенных — вроде питерца Саши — страшно любят склоны Эльбруса за необорудованность и бесконтрольность, а альпинисты-“чайники” со всего мира повалили, говорят, после американского бестселлера “Seven Summits”, где высочайшая вершина Европы помянута в числе титульных гор, на которые может взойти непрофессионал) на фоне утверждения коммерческого мышления, “Приют” стали потихоньку отстраивать, а метрах в пятидесяти, возле камней с бесчисленными привинченными табличками в память бесчисленных гробанувшихся в этих местах (с цитатами из Высоцкого, разумеется), украинец Валера с напарником из местных сколотили фанерную хижинку на пару десятков койко (полко-, точнее) мест, сдаваемых по пять баксов в сутки.
В хижинке этой мы и провели два отведенных Зигисом на “аклимуху”, акклиматизацию, дня (на второй для тренировки сбегали к Скалам Пастухова — примерно 4800 — где обнаружили живущих в палатке итальянцев). Валера, обладатель той смеси обаяния и ненормальности, что в горах встречается столь же часто, сколь редко внизу, облегчал нам происходящую от смены давления и низкой насыщенности воздуха кислородом головную боль повсеместным в Кабардино-Балкарии пивом “Терек” (а к вечеру дня восхождения подогнал превесьма недурственного марочного коньяка “Эльбрус” производства завода в г. Прохладный, выпитого за покоренную одноименную гору из термокружек) и перемежал обязательные для профи в присутствии лохов жуткие истории про обморожения и провалы в трещины рассказами — абсолютно серьезно-искренними — о собственном общении с представителями внеземных цивилизаций. Жили Валера с напарником в лежащем неподалеку на склоне корпусе грузового вертолета.
На вторую ночь мы подорвались в два, мало что спросонья соображая, слопали сооруженный экспресс-методом дежурными квазизавтрак и, нацепив кошки, похватав палки и штурмовые рюкзачки с привязанными к ним ледорубами, включив налобные фонарики, выползли — в испещренную громадными, ничего не освещающими звездами темень и пахнущий почему-то морем июльский мороз.
…Двугорбая чудовищная масса Эльбруса (правда, отсюда, с юга, видны на самом деле не две его вершины, а какая-то одна с прилагающимся несущественным выступом) сдержанно белеет перед и над. Сдержанный — вполголоса — хруст наста: размеренный, не торопиться, не сбить дыхания, впереди хренова туча часов подъема. В луче “Петцла” — только ноги впереди идущего в бахилах.
Снег еще плотный, смерзшийся, двигаться по нему удобно: в том и смысл выхода затемно — успеть завершить подъем, пока снег не разрыхлило зверское горное солнце, не позволяющее снимать специальных, очень темных очков с наглухо закрытыми боковинами, от которого кожа сходит слоями, несмотря на “фактор восемнадцать” (уже в сортире поезда Кисловодск-СПб я перед зеркалом снял нижнюю губу целиком); пока ты не проваливаешься по пояс при каждом шаге. И — сначала еще не было ветра, еще можно было жить…