Серая Слизь
Шрифт:
Большинство — подавляющее большинство — погибших в горах погибло на спуске. Идти вниз опаснее по определению: физическая вымотанность, ослабевшее внимание, психологический эффект-обманка — вниз вроде же легче; и вообще — главное сделано, можно расслабиться… Туман никуда не делся, дороги я не видел. Своих опять потерял. Вешки возникали из млечных клубов с запозданием и не там, где я ожидал. Какие-то нерусские объявились на границе видимости — и направились совсем не в ту сторону, где, по моим прикидкам, должны были быть Скалы Пастухова и Приют… И вспоминалось, что зона трещин вообще-то неподалеку.
Туман. В нем — рассеянное нечеловеческое освещение. Чувство времени пропало совсем, чувство направления — почти. Снег благополучно подтаял, то и дело уходишь в него по колено, временами вообще шлепаешься на жопу. Я даже кошки снял. Усталость — уже не усталость, а режим зомби.
Туман. Никого.
(“Жизнь — это одинокий бизнес”, гениально-коряво перетолмачил очередной гнусавый пират фразу из краденой мериканской киношки времен моей синефильской юности. На самом деле в жизни, обыкновенной жизни, внизу, тебя, собственно тебя, вообще нет. Есть — субъект отношений, связей, функций. Равнодействующая мнений на твой счет. Плательщик долгов, исполнитель ролей. Единица силы инерции…)
…Только-только вышел, наконец, из тумана. Сижу на камне, палки воткнуты рядом, мыслей — ноль. Стянул шапку, волосы колтуном. Размазываю трясущейся рукой пот с темными чешуйками сгоревшей кожи по отросшей щетине. Непосредственно надо мной — глухое облако, напрочь скрывающее вершину. Внизу — еще довольно далеко, но уже хорошо различимая, колко блестит жестяная крыша Приюта. И вдруг слышу: поют. Горланит кто-то на все приэльбрусье идиотский попсовый мотив.
Скоро я узнал, в чем было дело. Сноубордист Саша забрался в одиночку со своей доской к Скалам Пастухова. И вот несется он вниз на сумасшедшей скорости, закладывая дикие виражи, обгоняя со свистом умученных восходителей — и орет, горланит, заливается…
Я мог бы сказать, что тогда вспоминал Гвидо, — но тогда я не вспоминал ни о ком и ни о чем. Но потом — уже этот момент, в свою очередь, вспоминая, — я, конечно, думал о нем.
О Гвидо, который называл себя “одиноким волком”, — и в этом не было ни пошлости, ни кокетства. Который всегда сам ставил перед собой совершенно бессмысленные на любой посторонний взгляд задачи — и решал их всегда соло. Который на тот же Эльбрус шел с другом и напарником Валиком: вместе — но порознь. Один с байком, другой с двумя ледорубами, неподалеку друг от друга, но — каждый сам по себе…
С некоторых пор я догадываюсь, почему. И зачем Месснер в одиночку лез на восьмитысячный Нангапарбат. И зачем Ален Бомбар в одиночку плыл через Атлантику. И почему один из последователей “человека-ящерицы” Патрика Эдлинже после очередного восхождения не только без напарников, но и без страховки, до такой степени не захотел возвращаться в “болото человеческих отношений”, что утопился в горном озере.
По профессии Гвидо был вообще-то инженер-конструктор. В советские еще времена работал на ВЭФе. Электроника, впрочем, прикалывала его не дико. Его прикалывал хоккей. В команде Рижского политеха, в высшей республиканской лиге, Эпнерс рубилcя семь лет. И даже здесь, в хоккее, в который, как известно, не играет трус, умудрялся добывать лично для себя добавочную дозу адреналина — у него в команде была репутация, по-энхаэловски выражаясь, “тафф-гая” — драчуна-заводилы…
Хоккей кончился для Гвидо в середине восьмидесятых: Эпнерс обморозил ноги на Сигулдской бобслейной трассе (что хоккеист там ловил, я не знал никогда — но я слишком хорошо знал Гвидо, чтобы ничему не удивляться). Из тренировочного конвейера он выпал. Завял. Коллеги свели с энтузиастами из велокружка. Ездить Гвидо понравилось, но по ровной поверхности было неинтересно. Так что, купив себе первый велосипед, “Спортшоссе”, он немедля ломанулся на нем в Крым. Покатался по крымским горкам, в следующем году — по скандинавским, еще через год (было уже начало девяностых) доехал до Кавказа. А доехав, конечно, сразу вылез с байком на ледник (хаживал я и по леднику: там и без велосипеда не скучно… но это мне не скучно; а Гвидо рассекал по льду ночами, без фар, с галогенным фонариком в зубах). Ну и нацелился, вестимо, на высочайшую вершину хребта.
Осенью девяносто пятого он провел на эльбрусских склонах генеральную рекогносцировку тире разведку боем; по раздолбайству своему Гвидо запасся неподходящей едой — вся привезенная с собой пайка испортилась, и десять дней латвийский маунтин-байкер болтался в одиночку по опустевшим к октябрю кошам, выискивая гнилую картошку и лук и питаясь ими. И даже несмотря на такую диету, Эпнерс всерьез хотел влезть на Эльбрус — но сообразил-таки, что не потянет в этот раз. Но уже тогда опробовал метод подъема по снегу без ледоруба, заменяя последний велосипедными колесами со специально вмонтированными семнадцатимиллиметровыми титановыми шипами. Спал, рассказывал он, полустоя, опираясь на раму: “Не так уж неудобно…”
И тогда же там же он встретил Валика — Валентина Айвазова, персонажа из разряда тех уникумов, которые для гор если не типичны, то весьма нередки. Врач, фотограф, видеооператор, заслуженный геолог СССР, альпинизмом занимавшийся с четырех лет. По паспорту ассириец. С каковым Валиком они и залезли годом позже на Эльбрус — вместе, но поодиночке.
…Каковой Валик и волок на себе бесчувственного Эпнерса — после того как на спуске, на “бараньем лбу”, обледенелом, вертикальном почти скате, Гвидо навернулся — упал на спину, байк рухнул сверху, теми самыми шипами воткнулся в лицо, пробил череп, Эпнерса понесло — и несло двадцать метров. Валик нашел его по кровавому следу. Перевернув тело, он — врач! — сначала решил: покойник. Сам Айвазов, вымотанный к тому моменту “в ноль”, понимал: не дотащит. Отрыл в снегу “бивуак” (так по-гусарски именуется банальная снежная нора… могила), сунул туда Гвидо, воткнул рядом палки, на них натянул перчатки с “отражателями”… Бегом — через стремные участки — двинул вниз.
В принципе в таком “бивуаке” человек может протянуть часов семь-восемь. Гвидо пролежал тридцать два. Когда Валик добрел до спасателей, ему еще пришлось уламывать их поторопиться: никто не верил, что Эпнерс может быть жив… Попарились не только спуская Гвидо (слегка отпоенного чачей с чаем — жевать он все равно не мог, челюсти тоже были разбиты: “Как самочувствие? — Как пошле боя ш Тайшоном…” ) с самых Скал Пастухова, но и везя в кисловодскую больницу: времена были вполне лихие, и “скорую” раз пять тормозили ребята с “калашами” — только не менты, бандиты.
После операции Гвидо встал на четвертый день. Врачи фигели, Гвидо кайфовал: сам потом признавался, что чуть не натурально рыдал от счастья: “Ты ж знаешь — не могу жить без движения”.
Насчет “без движения” — это буквально до самопародии: Эпнерс на стуле не высиживал неподвижно дольше полуминуты — принимался ерзать… Общественным транспортом не пользовался никогда; если не перемещался по городу на велике — делал многокилометровые концы пехом. Еще не пользовался часами. Еще годами не удосуживался купить кровать, преспокойно ночуя в собственной квартире в спальнике. Еще не пил ничего более допингового, чем минералка без газов. Еще, будучи задвинутым меломаном, не держал в доме вообще никакой проигрывающей техники, полагая, что все эти мафоны и сидишники до класса хай-энд включительно суть профанация, а слушать музон надлежит исключительно вживую; и когда в перестраивающийся Совок начали возить титульных западников, Гвидо побывал практически на всех концертах практически всех рок-н-ролльщиков — от “Скорпов” (три раза) до “Металлики”. На концерт “Пинк Флойд” прорвался, увидев (в Риге!) по ТВ сообщение, что завтра “флойды” выступают в Москве. Через десять минут Эпнерс уже голосовал на шоссе…