Серая Слизь

Гаррос Александр

Я могу сколько угодно трезво соглашаться с объективной необходимостью — в принципе — существования государственного аппарата и его насильственно-принудительных институтов, и не по-бендеровски, а искренне, в силу природной мирности чтить уголовный кодекс — но на уровне почти безусловных рефлексов я никогда не буду воспринимать МЕНТА любой разновидности иначе, чем как естественного врага. Как априорного агрессора, которому нужен лишь более-менее сфабрикованный повод, чтобы задержать тебя, развести на бабки, в идеале измордовать, а в перспективе уничтожить.

Поэтому

происходящее сейчас — с определенного момента и по нарастающей — не стало для меня столь уж обескураживающей неожиданностью. Ведь я всегда знал, что нападение возможно (если не обязательно), — я просто оказался не готов к атаке в это время и с этой стороны.

Ко многому — не готов…

Совершенно не был я готов увидеть в допросном кабинете (мало чем отличном в гнездовище элитных богдановцев на Стабу, в здании бывшего республиканского КГБ, — загадочный лейтнантс уже не маскировался и даже, по-моему, выпендривался — от аналогичного в зачуханном золиковском райотделе: казенщина она и есть казенщина — стертая, мертвая, враждебная всему человеческому) того усатого ментяру, с которым мы пересеклись взглядами под козырьком “Локомотива”. Мое наличие где в означенный час означенного числа он готовно и подтвердил Кудиновсу — и только тогда, кстати, я и узнал усатого: у него память оказалась лучше…

Не был готов объяснять, почему я там в тот именно момент очутился — я-то думал, что вычислили меня по номеру мобилы, что они знают о звонке, о факте звонка… Так что, не в силах с ходу сориентироваться, честно вывалил, как оно было. “И Яценко не объяснил вам, о чем хочет рассказать?…” — “Нет”. — “Но вы все равно поехали?” — “Да…” Я даже сам предположил вслух насчет номера в памяти. “Его сотовый был разбит”, — сронил Кудиновс тоном, не оставляющим сомнений, насколько удалась моя хилая попытка косить под искренность после очевидного прокола.

“Что это у вас?” — показывает на свою правую скулу. “Ничего интересного. Бытовой травматизм… По пьяни”.

…К реальной степени собственной растерянности я тоже в итоге был не готов (и, кстати, стал лучше понимать расколовшихся без “обработки” и при очевидном отстутствии против них прямых улик: все-таки атмосфера ментовки — или само обстоятельство, что ты уже в ней, — и впрямь изрядно парализует волю). Зато, похоже, был к ней готов лейтнанта кунгс: в характерном для Кудинова зомбическом равнодушии, отсутствии выражения в голосе и лице сейчас — в отличие, как мне показалось, от первого допроса — прощупывалось некое насекомоядное довольство. Видимо, все происходило согласно его ожиданиям и расчетам.

Он въедливо, планомерно долбил меня на тему “Ковчега”, а я совершенно не понимал, на хрена: в свое время на все эти вопросы я прилежно ответил ментам, ведшим дело Якушева. И вдруг:

— Лично с Якушевым вы когда-нибудь общались?

— Нет, естественно.

— Вы были с ним знакомы при его жизни?

— Нет.

Пауза. Он вообще мастер изводить паузами.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Что за бред?!

— Вы сказали, что про самоубийство Якушева узнали

от приятеля…

— Да.

— Как его зовут?

— Федор Дейч.

— Вы давно его знаете?

— Лет с пяти. Мы в одном дворе выросли.

— В каких вы с ним отношениях?

Гос-сди, Федька-то тут при чем?…

— На данный момент — ни в каких.

— Что это значит?

— Полтора года назад он уехал из Латвии.

— И вы с тех пор его не видели?

— Нет.

— А до его отъезда какие у вас были отношения с Дейчем?

— Приятельские.

Хрен тебе я буду вдаваться в подробности.

— А Дейч был знаком с Якушевым?

— По-моему, совсем мало.

— То есть вы не убеждены?

— Насколько я помню.

— А где он сейчас?

— Кто?

— Дейч.

— По-моему, в Москве. Но на сто процентов я не уверен…

Вопросы были чем дальше, тем более откровенно высосаны из пальца, и естественно было предположить, что лейтенант просто не знает, о чем еще спрашивать, но у меня складывалось стойкое впечатление, что — прекрасно знает, и несет всю эту хрень не вполне от балды, а то ли клонит к чему-то, то ли отвлекает внимание, готовя сюрпризик. А вот и сюрприз:

— Вы знали Вячеслава Доренского?

Бл-ля… (Не готов, ни к чему не готов!… Но какого черта?)

— Почти нет.

— Что значит — почти?

— Я знал, что такой существует. Но лично практически не общался. Видел три или четыре раза.

— Знали, что существует… Откуда?

— Я с Дашкой встречался. C сестрой его.

— Когда?

— Около трех лет назад.

— Долго?

— Около полугода.

— Почему перестали?

Да какое тебе, тварь кривомордая, дело?

— Не сошлись характерами.

— А что вы можете сказать про ее брата?

— Ничего. Я говорю: я его почти не знал.

— А он к вам как относился?

— Представления не имею.

— Вы знаете, что с ним стало?

Ну да, ну да…

— Я слышал, он погиб.

— Вы знаете, как?

— Вроде, его убили.

— А как убили?

Какой, блин, любознательный…

— Не знаю.

В точности и правда не знаю. Но слухи ходили веселые…

Кудиновс медленно, изматывающе медленно перебирает листы из лежащей перед ним папки (не берусь определить: очередной ли это пошлейший прием допрашивающих инстанций или особенность личной манеры неторопливого лейтенанта). Останавливается на какой-то странице. Смотрит в нее (буквы знакомые ищет…).

— У меня есть показания Дарьи Доренской, которая утверждает, что ее брат относился к вам крайне враждебно… — Поднимает индифферентный взгляд.

А ты не пугай, сука, не пугай…

— Ей виднее.

— А Саввину Анастасию вы знали?

Кого?…

— Нет. Такую не знаю.

— Вспомните.

— Нет. Точно не знаю.

— Подумайте-подумайте.

— Тут нечего думать.

— Вам было тринадцать лет…

Что?!

Это же Аська. Это же он про Аську спрашивает…

— Да… действительно знал… Я только не помнил, что она Саввина…