Серая Слизь
Шрифт:
Я могу сколько угодно трезво соглашаться с объективной необходимостью — в принципе — существования государственного аппарата и его насильственно-принудительных институтов, и не по-бендеровски, а искренне, в силу природной мирности чтить уголовный кодекс — но на уровне почти безусловных рефлексов я никогда не буду воспринимать МЕНТА любой разновидности иначе, чем как естественного врага. Как априорного агрессора, которому нужен лишь более-менее сфабрикованный повод, чтобы задержать тебя, развести на бабки, в идеале измордовать, а в перспективе уничтожить.
Поэтому происходящее сейчас — с определенного момента и по нарастающей — не стало для меня столь уж обескураживающей неожиданностью. Ведь я всегда знал, что нападение возможно (если не обязательно), — я просто оказался не готов к атаке в это время и с этой стороны.
Ко многому — не готов…
Совершенно не был я готов увидеть в допросном кабинете (мало чем отличном в гнездовище элитных богдановцев на Стабу, в здании бывшего республиканского КГБ, — загадочный лейтнантс уже не маскировался и даже, по-моему, выпендривался — от аналогичного в зачуханном золиковском райотделе: казенщина она и есть казенщина — стертая, мертвая, враждебная всему человеческому) того усатого ментяру, с которым мы пересеклись взглядами под козырьком “Локомотива”. Мое наличие где в означенный час означенного числа он готовно и подтвердил Кудиновсу — и только тогда, кстати, я и узнал усатого: у него память оказалась лучше…
Не был готов объяснять, почему я там в тот именно момент очутился — я-то думал, что вычислили меня по номеру мобилы, что они знают о звонке, о факте звонка… Так что, не в силах с ходу сориентироваться, честно вывалил, как оно было. “И Яценко не объяснил вам, о чем хочет рассказать?…” — “Нет”. — “Но вы все равно поехали?” — “Да…” Я даже сам предположил вслух насчет номера в памяти. “Его сотовый был разбит”, — сронил Кудиновс тоном, не оставляющим сомнений, насколько удалась моя хилая попытка косить под искренность после очевидного прокола.
“Что это у вас?” — показывает на свою правую скулу. “Ничего интересного. Бытовой травматизм… По пьяни”.
…К реальной степени собственной растерянности я тоже в итоге был не готов (и, кстати, стал лучше понимать расколовшихся без “обработки” и при очевидном отстутствии против них прямых улик: все-таки атмосфера ментовки — или само обстоятельство, что ты уже в ней, — и впрямь изрядно парализует волю). Зато, похоже, был к ней готов лейтнанта кунгс: в характерном для Кудинова зомбическом равнодушии, отсутствии выражения в голосе и лице сейчас — в отличие, как мне показалось, от первого допроса — прощупывалось некое насекомоядное довольство. Видимо, все происходило согласно его ожиданиям и расчетам.
Он въедливо, планомерно долбил меня на тему “Ковчега”, а я совершенно не понимал, на хрена: в свое время на все эти вопросы я прилежно ответил ментам, ведшим дело Якушева. И вдруг:
— Лично с Якушевым вы когда-нибудь общались?
— Нет, естественно.
— Вы были с ним знакомы при его жизни?
— Нет.
Пауза. Он вообще мастер изводить паузами.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
Что за бред?!
— Вы сказали, что про самоубийство Якушева узнали от приятеля…
— Да.
— Как его зовут?
— Федор Дейч.
— Вы давно его знаете?
— Лет с пяти. Мы в одном дворе выросли.
— В каких вы с ним отношениях?
Гос-сди, Федька-то тут при чем?…
— На данный момент — ни в каких.
— Что это значит?
— Полтора года назад он уехал из Латвии.
— И вы с тех пор его не видели?
— Нет.
— А до его отъезда какие у вас были отношения с Дейчем?
— Приятельские.
Хрен тебе я буду вдаваться в подробности.
— А Дейч был знаком с Якушевым?
— По-моему, совсем мало.
— То есть вы не убеждены?
— Насколько я помню.
— А где он сейчас?
— Кто?
— Дейч.
— По-моему, в Москве. Но на сто процентов я не уверен…
Вопросы были чем дальше, тем более откровенно высосаны из пальца, и естественно было предположить, что лейтенант просто не знает, о чем еще спрашивать, но у меня складывалось стойкое впечатление, что — прекрасно знает, и несет всю эту хрень не вполне от балды, а то ли клонит к чему-то, то ли отвлекает внимание, готовя сюрпризик. А вот и сюрприз:
— Вы знали Вячеслава Доренского?
Бл-ля… (Не готов, ни к чему не готов!… Но какого черта?)
— Почти нет.
— Что значит — почти?
— Я знал, что такой существует. Но лично практически не общался. Видел три или четыре раза.
— Знали, что существует… Откуда?
— Я с Дашкой встречался. C сестрой его.
— Когда?
— Около трех лет назад.
— Долго?
— Около полугода.
— Почему перестали?
Да какое тебе, тварь кривомордая, дело?
— Не сошлись характерами.
— А что вы можете сказать про ее брата?
— Ничего. Я говорю: я его почти не знал.
— А он к вам как относился?
— Представления не имею.
— Вы знаете, что с ним стало?
Ну да, ну да…
— Я слышал, он погиб.
— Вы знаете, как?
— Вроде, его убили.
— А как убили?
Какой, блин, любознательный…
— Не знаю.
В точности и правда не знаю. Но слухи ходили веселые…
Кудиновс медленно, изматывающе медленно перебирает листы из лежащей перед ним папки (не берусь определить: очередной ли это пошлейший прием допрашивающих инстанций или особенность личной манеры неторопливого лейтенанта). Останавливается на какой-то странице. Смотрит в нее (буквы знакомые ищет…).
— У меня есть показания Дарьи Доренской, которая утверждает, что ее брат относился к вам крайне враждебно… — Поднимает индифферентный взгляд.
А ты не пугай, сука, не пугай…
— Ей виднее.
— А Саввину Анастасию вы знали?
Кого?…
— Нет. Такую не знаю.
— Вспомните.
— Нет. Точно не знаю.
— Подумайте-подумайте.
— Тут нечего думать.
— Вам было тринадцать лет…
Что?!
Это же Аська. Это же он про Аську спрашивает…
— Да… действительно знал… Я только не помнил, что она Саввина…