Серая Слизь
Шрифт:
Высокий медленно разворачивается — спиной ко мне. Эдак сто девяносто, плечистый: амбал. В темно-синей закрывающей жопу куртке с откинутым капюшоном. Светлые волосы… Без единой мысли в голове я делаю шаг в ту сторону.
— Эй! — тетка.
…Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны. Лица — не вижу…
Еще шаг и еще. Я уже на пороге этой маленькой комнатки (толкаю филенку). Метрах в трех от амбала.
По-прежнему не оглядываясь, тот вдруг заводит за спину левую руку и резким шелестящим движением поднимает капюшон. (Еще шаг — и я смогу до него дотронуться.) И — стартует с места. Вперед. Гротескно-стремительными скачками. Грохочет о стену створка противоположной двери. Я еще не зарегистрировал произошедшее в сознании, а его уже нет.
Наконец бегу следом. Миную комнату, оказываюсь в совсем уже теснющем коридорчике. Ударяюсь плечом. Где?… Сюда…
Двери-проемы-тамбуры (сзади кричат)… Давешняя курилка. Кто-то шарахается. Путается в ногах, разламываясь, опрокинутый стул — едва не лечу кубарем с лестницы. Звенит по ступеням банка-пепелка. Деревянный треск, гром стекла — двери на балкончик с растением распахнуты, синяя фигура перемахивает перила…
Сыплюсь по пролету. Хрущу стеклом, выпутываюсь из мокрых веток. Леса ремонтируемого дома — всего метрах в полутора от края балкона. Вздрагивают, пошатываются — ЭТОТ прыгает по ним тяжело, но дьявольски ловко: орангутанг в капюшоне…
Влезаю на узорные перила. Ладони скользят по влажной ржавчине. Внизу — четыре с половиной этажа. Спасибо скалолазным тренировкам на Алдара Торнис — отучили бояться высоты. А что сейчас на мне нет системы, подумать не успеваю… Р-раз… Мать! — все-таки слишком все скользкое…
Пригибаясь, хватаясь за грязные железные трубки каркаса, чешу по колеблющемуся дощатому настилу. В полушаге справа — едва прикрытые драной зеленой сеткой полтора десятка метров. ЭТОТ сигает в лишенный рамы оконный проем.
Здесь явно капитальный ремонт: уже никаких признаков человеческого жилья, голые стены и мусор. Груды мусора. Комнаты, коридоры — лабиринт: я не в состоянии ориентироваться. Еще и темно. Вот-вот я его потеряю.
Бл-лядь… — вязну в хламе. Бегом!! Поворот, поворот…
Ну, где ты, падаль?… — уже не вижу его, только шум слышу… — Там!
Лестница. Без перил. Бешеный топот вниз — он опережает меня на три пролета.
Третий этаж. Не навернуться бы… Второй… Раскатываются бутылки (бомжевская лежка). Он — уже снаружи.
Вылетаю во дворик. Совсем крошечный: половину занимает контейнер для строительного мусора, в который я чуть не врезаюсь с разгона. Синий херачит, как на олимпийской стометровке, в фонтанных брызгах расплескиваемых луж.
Щель между глухими торцами — пару метров в ширину. Помойные баки. Скольжу на очистках.
На выходе из щели крякают тормоза, ЭТОТ кувыркается через капот — и хоть бы хрен: мгновенно на ногах и несется через следующий двор.
Отталкиваясь рукой, боком перепрыгиваю передок “аудюхи”. Синий ныряет под козырек подвальной лестницы.
…Уй-йди, мужик!!!
Подвал.
Хрен его знает, что тут такое. Опять коридоры, опять голые стены — но хоть лампочки горят. Пыльные трубы. Вон он!…
Я заскакиваю в неосвещенный проем и пробегаю по инерции пару шагов в кромешной темени — и лишь тогда останавливаюсь. Глаз выколи. Только отверстие входа видно позади.
Я не представляю ни размеров помещения, ни есть ли из него другой выход. Но почему-то мне кажется, что вряд ли оно большое. И что выхода из него нет. И тогда ЭТОТ — где-то здесь.
Пытаюсь отдышаться. Пытаюсь вслушиваться — сквозь кровь в ушах. Ничего не слышу.
Зрение понемногу адаптируется, но различить я все равно ничего не в состоянии — кроме смутных контуров. Ни малейшего представления, что делать дальше…
Но ничего делать не приходится: с расстояния буквально пары шагов и очень быстро — ни сообразить, ни среагировать, ни заметить толком — придвигается масса, сгусток — и в морду мне с нехилой высоты падает булыжник, сваезабивочная баба, — и я уже на полу, — и вдогонку прилетает в живот, — и некоторое время невозможно дышать. А потом никого больше нет, я вожусь на ледяном, в пыли и крошках, цементе, от правой скулы ритмичными импульсами расходится нарастающий тяжкий жар, щека мокрая, и мокрое это щекотно ползет на губы.
Подтягиваю ноги, в несколько приемов сажусь — все покачивается и бултыхается. Трогаю липкую морду, не чувствую ничего, трогаю еще — сквозь первичное онемение прорезается едкая боль в рассеченной коже.
Рассеченной. Справа.
“…Вы не помните, у нее не было кровоподтека — вот тут, с правой стороны?… Вы носите кольца? Перстни, печатки?…”
16
История из жизни. Гайвор, Костик Гайворонский, рассказывал. Выбрался он однажды на рыбалку, на озеро, с приятелем. Приятель был кадровый мент, чуть ли не с омоновским прошлым. Не рыбачил раньше никогда. Как положено, дернули по стопарю, по второму, по третьему. Потом решили все-таки немного половить. Взяли удочки, потихоньку на лодке пошли через камыши. Мент на веслах, Гайвор — лицом к нему, по курсу спиной. Плывут. И вдруг мент перестает грести, глаза его расширяются, лицо становится счастливое-счастливое, детски-новогоднее — на что-то за Гайворовой спиной он смотрит. И тихо-тихо, восторженным таким шепотом, произносит: “Гля… бобер… Дай я его веслом ебну!…”
С тех пор, как Костик мне это рассказал, я при соприкосновении с любыми ментами первым делом вспоминаю того бобра.
…Я не знаю, чем это объясняется: спецификой характера или личного опыта человека, изначально, в силу происхождения (от людей, приехавших на территорию этой ныне незалэжной страны после “оккупационного” 1940 года), лишенного гражданских прав (при сохранении, разумеется, обязанностей) и самого гражданства, а следовательно, ощущения даже номинальной причастности к какому-либо государству, но я всегда искренне ненавидел все, связанное с властью. Тем более — властью фискальной. Со структурами учета, контроля, хватания и непущания.
Никогда в жизни не делал я ничего всерьез криминального. Но люди, облеченные полномочиями и облаченные в униформу, с самого бессознательного детства были для меня враждебным биологическим видом. Трамвайные контролеры вычисляли безбилетного меня, чтобы стрясти с малолетнего пацана хотя бы карманную мелочь. Школьный гардеробщик пытался отловить меня в момент незаконного проникновения на подведомственную ему территорию для немедленного привода к директору — в справедливой уверенности, что я намерен нагло, с особым цинизмом прогулять богоданные уроки. Охранники Департамента гражданства и иммиграции вальяжно покрикивали на толкущихся в апокалиптических, многодневных очередях “негров”, неграждан, взыскующих очередной, прицельно к летнему сезону сочиненной чиновниками справочки, без которой не выпускали через восточную границу к родным. Раскормленные краснорожие московские мусора радостно вертели мой нероссийский паспорт, перебрасываясь садистки-глумливым: “Та-ак, что у нас за подделку визы?…” Рижские муниципальные полицаи цемерили нас на парковой скамейке за преступным распитием винища — и готовы были десятками минут ругаться, грозить “телевизором” и хвататься за демократизаторы ради вшивых пяти латов на лапу. Менты из “наркотического” отдела караулили нас на Лубане, чтобы упечь на несколько лет за пару найденных в кармане косяков.