Серая Женщина
Шрифт:
Шли годы. Оуэн взрослел и становился все более наблюдательным. Даже во время редких коротких визитов домой (закончив школу, поступил в колледж и приезжал только на каникулы) он не мог не заметить серьезных изменений в характере отца и не связать их с влиянием мачехи: таким тонким и неприметным для поверхностного взгляда, однако имевшим непреодолимые последствия. Сквайр Гриффитс не замечал, как впитывает высказанные супругой мысли и принимает за свои собственные, решительно отвергая любые возражения. То же самое относилось и к ее желаниям: все они, высказанные с тонким искусством и внушенные мужу как его собственные, неизменно исполнялись. Таким образом, дипломатичная леди пожертвовала внешним проявлением власти ради власти подлинной. Изменилось и поведение отца: он заметно утратил обычную сдержанность в манерах и привычках, а частые неумеренные возлияния возымели обычное воздействие на характер. И даже здесь присутствовала тайная власть жены. До появления в доме новой хозяйки сквайр Гриффитс справлялся со своим горячим нравом и раздражительностью, но проницательная леди
Положение Оуэна становилось особенно унизительным для юноши, чьи детские воспоминания представляли резкий контраст нынешнему состоянию. С младенчества он купался в любви, не сомневаясь в собственной важности, не замечая своего эгоизма. В прежние времена его воля неизменно становилась законом для слуг и всех, кто его окружал, а отец постоянно нуждался в его сочувствии. Теперь же Оуэн не обладал ни малейшим влиянием. Сам же сквайр, отдалившись от сына из-за сознания нанесенной ему обиды, и впредь не старался исправить положение, а скорее избегал общения и все чаще проявлял полное безразличие к чувствам и желаниям, свойственным молодому человеку возвышенного и независимого нрава.
Возможно, Оуэн не прочувствовал в полной мере силу сложившихся обстоятельств, поскольку участник семейной драмы редко сохраняет необходимое для наблюдения спокойствие, но стал мрачным и раздражительным, постоянно погруженным в сожаления о своем одиноком существовании и в мечты о сердечном участии.
Разочарование еще более властно овладело его душой и сознанием, когда после окончания колледжа он вернулся домой, к праздной и бесцельной жизни. Положение наследника избавляло молодого человека от необходимости думать о хлебе насущном. Отец – валлийский помещик до мозга костей – даже не мечтал о моральной необходимости, а сын не обладал достаточной силой ума, чтобы решиться покинуть дом и изменить унизительный образ жизни. И все-таки это решение постепенно зрело, когда произошли некоторые события, из-за которых молодому человеку пришлось остаться в Бодуэне.
Трудно было ожидать, что, когда Оуэн окончит колледж и вернется домой не на каникулы, а в качестве наследника отцовского поместья, между одиноким, обиженным, раздраженным пасынком и его хитрой мачехой установится хотя бы видимость добрых отношений. Произошло какое-то мелкое недоразумение, которое раскрыло леди глаза: оказывается, юноша вовсе не так прост и глуп, как она считала. С тех пор мира между ними больше не существовало, но разногласия проявлялись не в вульгарной брани, а в мрачной сдержанности со стороны Оуэна и в неприкрытом, презрительном упорстве, с которым миссис Гриффитс стремилась к исполнению собственных намерений. Родной дом перестал быть тем местом, где Оуэн если и не чувствовал себя любимым и дорогим членом семьи, то, во всяком случае, мог найти покой и родственную заботу. Отныне каждый его шаг встречал сопротивление, причем выглядело это так, что исходит оно от отца, в то время как мачеха лишь торжествующе улыбалась.
Чтобы как можно реже встречаться с домашними, едва забрезжит рассвет, Оуэн уходил на берег моря или на холмы, в зависимости от времени года рыбачил или охотился, но чаще ложился на короткую мягкую траву и погружался в печальные размышления. Ему казалось, что унизительное состояние – не больше чем сон, ужасный сон, от которого он рано или поздно очнется, стряхнет кошмар и снова станет единственным любимцем отца. Вступал в свои права теплый закат его детства. На западе великолепные алые горы бледнели в холодном свете поднимающейся на востоке луны, оставляя после себя похожие на крылья серафимов легкие розовые облачка. Земля оставалась такой же прекрасной, как в детстве, – полной чарующих вечерних звуков и гармонии сумерек. Легкий ветерок легко гладил вереск и колокольчики, а цветы ласково дарили накопленные за день ароматы. Но увы! Жизнь, сердце и надежды навсегда изменились!
Оуэн любил сидеть под нависшей скалой в каменистой пещере на холме Моел-Гест, спрятавшись от посторонних глаз за низкорослой раскидистой рябиной и поставив ноги на плотный куст заячьей капусты. Здесь он проводил долгие часы, бесцельно глядя на раскинувшийся внизу залив с лиловыми холмами на горизонте. В лучах солнца ярко сиял белый парус скользившей по зеркальному морю рыбачьей лодки. Порой Оуэн доставал любимый со школьных дней старинный том и в полном соответствии с притаившейся в дальнем уголке сознания и ждавшей своего часа темной легендой погружался в чтение древнегреческих трагедий о семьях, обреченных на месть безжалостного рока. Истертые страницы сами собой раскрывались на творении Софокла «Царь Эдип», и Оуэн с болезненным интересом следил за пророчеством, похожим на то, о котором поведал отец. Развитие сюжета льстило ощущению одиночества и заброшенности: все чаще юноша спрашивал себя, как презрением и оскорблениями отец и мачеха осмеливались провоцировать месть судьбы.
Дни сменяли один другой. Часто Оуэн занимался в лесу каким-нибудь спортом, изнуряя себя физически до тех пор, пока мысли и чувства не терялись в телесном изнеможении. Вечера же нередко проводил в небольшой придорожной пивной, где добродушие, пусть и купленное, составляло резкий контраст с мрачной холодностью дома – враждебного и неуютного.
Однажды вечером, устав после целого дня охоты на болотах Гленнени, Оуэн (тогда ему было около двадцати пяти лет) проходил мимо открытой двери паба «Коза» в Пенморфе. Усталый, промокший путник не смог устоять против тепла, света и веселых голосов! Как в подобных обстоятельствах поступают многие, он вошел, чтобы поужинать там, где его присутствие по крайней мере не останется незамеченным. В трактире день выдался особенно оживленным: все места заняли погонщики, перегонявшие стадо овец численностью в несколько сотен голов в Англию. Расторопная радушная хозяйка успевала приветить каждого усталого погонщика, который собирался переночевать наверху, после того как овец отгонят на ближайший луг, но не забывала и о других гостях, что праздновали в трактире сельскую свадьбу. Марта Томас сбивалась с ног, но тем не менее улыбалась, а когда Оуэн Гриффитс покончил с ужином, сердечно выразила надежду, что еда ему понравилась, и сообщила, что свадебные гости собирались устроить танцы, причем на арфе должен был играть знаменитый Эдвард из Корвена.
Оуэну стало любопытно и захотелось последовать совету хозяйки, и он отправился в скрытое от посторонних глаз помещение, где хозяйка отдыхала после работы, а сельские жители обычно отмечали праздники – как сегодня. Притолока двери послужила рамой для живописной картины, которую молодой человек увидел внутри, прислонившись к стене в темном коридоре. Красное пламя очага, где поленья то и дело вспыхивали веером искр, ярко освещало четырех юношей, танцевавших нечто вроде шотландского рила и точно попадавших в сложный ритм искусного музыканта. Сначала их головы украшали шляпы, но вскоре, разгорячившись, молодые люди отбросили их в сторону, а потом в дальний угол полетели и башмаки. Благодарные зрители криками и аплодисментами встречали каждое проявление удали, где каждый стремился превзойти соперников. Наконец танцоры в изнеможении опустились на стулья, а арфист заиграл одну из тех страстных, вдохновенных мелодий, исполнением которых славился на всю округу. Боясь вздохнуть, слушатели ловили каждый звук; даже служанка в рабочей кухне со свечой в руках торопливо проходила на цыпочках. Закончив прекрасный «Марш в честь героев Харлеха», Эдвард из Корвена перешел к песне «Триста фунтов». Потом немузыкального вида человек начал декламировать «Пеннилльон» – некое подобие импровизированного речитатива под аккомпанемент арфы. Инициативу подхватил другой гость, и развлечение продолжалось так долго, что Оуэн утомился и решил покинуть свой наблюдательный пост, когда в противоположном конце комнаты возникло оживление, вызванное появлением средних лет мужчины в сопровождении девушки, очевидно дочери. Мужчина сразу подошел к скамье, где сидели старейшины, и те приветствовали его обычным валлийским вопросом: «Как твое сердце?» – и поднятыми за здоровье кружками отменного пива. Девушка – очевидно, признанная местная красавица – была тепло встречена молодыми людьми, в то время как их спутницы разглядывали ее искоса, с заметной ревностью, которую Оуэн объяснил степенью привлекательности. Подобно большинству валлийских женщин она была среднего роста, но прекрасно сложена: с безупречными, хотя и деликатными, округлостями. Небольшой изящный чепчик чрезвычайно мило сочетался с очаровательным личиком, которое, впрочем, трудно было назвать красивым: круглое, с легким стремлением к овальной форме; румяное, хотя и с оливковым оттенком кожи; с ямочками на подбородке и щеках; с самыми яркими губами из всех, что Оуэну доводилось видеть, и мелкими жемчужными зубками. Нос слегка портил впечатление, однако глаза покоряли: удлиненные, блестящие, они игриво и в то же время мягко смотрели из-под густых ресниц. Орехового цвета волосы были аккуратно уложены под тонким кружевом чепчика. Судя по всему, маленькая сельская красавица отлично знала, как наилучшим образом преподнести свое очарование, ибо пестрый шарфик на шее превосходно гармонировал с цветом лица.
Привлеченный обаянием неведомой молодой особы, Оуэн с интересом наблюдал за ее откровенным кокетством, собравшим вокруг целую толпу парней, для каждого из которых у нее нашлось приветливое слово, изящное движение или вдохновляющий взгляд. Уже через несколько минут под влиянием разнообразных мотивов молодой Гриффитс из Бодуэна оказался возле девушки. Та направила на валлийского наследника все свое внимание, отчего поклонники один за другим признали поражение и покинули поле боя, чтобы ухаживать за менее привлекательными, но более внимательными и доступными особами. Чем дольше Оуэн беседовал с девушкой, тем глубже попадал под ее обаяние. Она проявила больше остроумия и красноречия, чем он ожидал, в сочетании с приятной задумчивостью и легкой меланхолией. К тому же голосок ее звучал так чисто и мелодично, а движения отличались столь естественной грацией, что, сам того не заметив, Оуэн забыл обо всем на свете и до тех пор прямо смотрел в сияющие глаза, пока девушка не опустила взгляд.
Так случилось, что оба молчали: она от смущения откровенно выраженным восхищением, а он – от погруженности в созерцание вечно изменчивой красоты. Вскоре подошел человек, которого Оуэн принял за ее отца, и обратился к дочери с каким-то мелким замечанием. Затем он почтительно заговорил с Оуэном, сумев вовлечь того в легкую беседу на местные темы, а далее перешел к описанию полуострова Пентрин, где, по его словам, в изобилии водилась птица чирок. Закончил же просьбой позволить ему показать точное место и заверением, что будет рад принять гостя в своем доме и отвезти на полуостров на лодке, если молодой сквайр этого пожелает. Слушая любезное приглашение, Оуэн краем глаза заметил, что красавица успела отказать нескольким кавалерам, пытавшимся отвлечь ее приглашением на танец. Польщенный собственным успехом, он снова направил все внимание на девушку – пока отец не позвал ее, чтобы покинуть праздник. Перед уходом он напомнил молодому человеку о приглашении и добавил: