Серая Женщина
Шрифт:
– Это двоюродная бабушка нашего хозяина (подруга уже стояла рядом со мной и с сочувственным любопытством рассматривала портрет). Смотри, на раскрытой странице Библии даже значится имя: «Анна Шерер, 1778 год». Фрау Шерер говорит, что, согласно семейной легенде, однажды эта очаровательная румяная девушка страшно испугалась, мгновенно побледнев и поседев – настолько, что впоследствии стала известна под именем Серой Дамы. Фрау Шерер утверждает, что всю жизнь Анна провела в состоянии ужаса, однако подробностей она не знает и отсылает за ними к мужу, полагая, что у него хранятся письма, адресованные оригиналом портрета дочери, которая умерла в этом самом доме вскоре после того, наш друг мельник женился. Так что, если хочешь, можем попросить герра Шерера поведать таинственную историю.
– О, пожалуйста! – воскликнула я.
Как раз в этот момент вошел хозяин, чтобы узнать, как мы проводим время, и сообщить, что послал в Гейдельберг за экипажами для нас, поскольку
– Ах! – ответил мельник. – История тетушки Анны печальна, а все из-за одного проклятого француза. От этого пострадала и ее дочь – кузина Урсула, как мы ее звали в детстве. Несомненно, Урсула была ребенком этого француза. Как известно, «дети отвечают за грехи отцов до третьего и четвертого поколения» [80] . Кажется, леди хочет узнать об этом все? Существует письмо – своего рода объяснение, – которое тетушка Анна написала, чтобы отменить помолвку дочери. Точнее говоря, убедительно представила факты, достаточные для того, чтобы Урсула сознательно отказалась от брака с человеком, которого любила. После этого она отказывала всем претендентам. Я даже слышал, что мой отец был бы рад на ней жениться.
80
Книга Чисел, 14:18.
Мельник говорил и одновременно перебирал содержимое старомодного секретера, пока не нашел то, что искал: перевязанный бечевкой свиток пожелтевших бумаг. Передав их подруге, он добавил:
– Возьмите с собой и, если сумеете разобрать наше сложное немецкое письмо, то держите сколько угодно и читайте на досуге. Только, когда закончите, не забудьте вернуть. Вот и все.
Так мы стали обладательницами оригинала письма, которое скрасило нам долгие вечера наступившей зимы. Мы перевели текст с немецкого языка на английский и местами сократили. Письмо начиналось с упоминания о той боли, которую Анна причинила дочери необъяснимым и решительным возражением против желанного брака. Сомневаюсь, однако, что без того ключа, которым снабдил нас добрый мельник, мы сумели бы понять это из страстных обрывистых предложений, подсказавших, что написать письмо дочери мать заставила бурная сцена между ними – возможно, с участием третьего лица. Итак, перед вами письмо Анны Шерер дочери Урсуле.
«Ты не любишь меня, мама! Тебе безразлично, что сердце мое разбито!» О господи! Слова дорогой Урсулы звучат в ушах так отчетливо, как будто сохранятся даже на смертном одре. А несчастное, залитое слезами личико стоит перед глазами. О, дитя! Сердца не разбиваются! Жизнь очень сурова и безжалостна, но я не стану принимать решение за тебя. Расскажу все и переложу тяжесть выбора на твои плечи. Могу ошибаться. Ума осталось не много, да никогда особенно много и не было, однако способность к суждению мне заменяет инстинкт, а инстинкт говорит, что вам с твоим Генри нельзя вступать в брак. Но повторяю: могу ошибаться. Буду рада счастью своей любимой дочки. Если, прочитав письмо, не сможешь принять окончательного решения, то покажи его мудрому священнику Шрисхайму. Поведаю тебе все, но с тем условием, что больше разговоров на эту тему между нами не возникнет. Расспросы меня убьют, так как я снова увижу пережитое словно наяву.
Как тебе известно, мой отец владел мельницей на реке Неккар, где теперь живет твой вновь обретенный дядюшка Фриц Шерер. Наверняка помнишь то удивление, с которым нас приняли год назад. Твой дядя не поверил мне, когда я сказала, что я и есть его сестра Анна, которую он считал давно умершей. Мне даже пришлось подвести тебя к своему юношескому портрету и черта за чертой доказать точное сходство. Постепенно я вспоминала и передавала ему события того времени, когда портрет был написан, повторяла веселые речи счастливых подростков – мальчика и девочки. Описывала расположение мебели в комнате, привычки нашего отца, теперь уже спиленное вишневое дерево, прежде прикрывавшее окно моей спальни, сквозь которое брат часто протискивался, чтобы попасть на самый высокий сук, способный выдержать его тяжесть. Оттуда он передавал мне, сидевшей на подоконнике, полную ягод кепку, однако я так за него волновалась, что даже не могла есть сладкие вишни.
Наконец Фриц сдался и поверил, что я действительно его сестра Анна, словно восставшая из мертвых. Ты, должно быть, помнишь, как он привел жену и объяснил, что я жива и вернулась домой, хотя и совсем непохожая на себя прежнюю. Жена, конечно, не поверила, долго и пристально рассматривала меня. В конце концов пришлось объяснить – поскольку когда-то я знала ее как Бабетту Мюллер, – что я достаточно состоятельна и родственников ищу не ради того, чтобы что-то у них просить. Потом она спросила – правда, обратившись не ко мне, а к мужу, – почему я так долго хранила молчание, заставив всех родных – отца, брата и прочих – считать меня умершей. Но твой дядя (конечно, помнишь?) ответил, что не желает
Можно сказать, что Бабетта Мюллер явилась источником всех моих страданий. Она была дочерью гейдельбергского булочника, красавицей, как повторяли все вокруг и как я видела собственными глазами. Бабетта Мюллер считала меня соперницей. Ей нравилось принимать поклонение, однако никто ее не любил. А меня любили сразу несколько человек: твой дядя Фриц, старая служанка Кетхен, работник с мельницы Карл. Восхищение и внимание меня пугали: всякий раз, отправляясь за покупками, я боялась, что на меня будут смотреть как на прекрасную мельничиху.
Жизнь шла мирно и счастливо. Кетхен славно помогала мне по хозяйству, и все, что мы делали, устраивало старого отца – всегда доброго и снисходительного к женщинам, однако сурового к работникам на мельнице. Его любимцем слыл Карл – старший из подмастерьев. Теперь я понимаю, что отец хотел, чтобы я вышла за него замуж, да и сам молодой человек поглядывал с откровенной симпатией. И пусть со мной он не дерзил и не проявлял свой страстный нрав – не то что с другими, – все равно я сторонилась его, чем, должно быть, немало обижала. А потом твой дядя Фриц женился, и Бабетта явилась на мельницу хозяйкой. Не то чтобы я не хотела передать ей управление. Несмотря на доброту отца, я всегда опасалась, что плохо справляюсь с большой семьей (вместе с рабочими и девочкой – помощницей Кетхен – по вечерам за стол садились одиннадцать человек), но, когда Бабетта начала придираться к Кетхен, не смогла смириться. Кроме того, я постепенно стала замечать, что невестка толкает Карла на более открытое внимание ко мне, чтобы, как сама однажды сказала, покончить с этим и увести меня из дома. Отец старел и не всегда понимал мои беды. Чем откровеннее и настойчивее ухаживал Карл, тем меньше мне нравился. В целом он был вовсе не плох, но я не собиралась замуж и не выносила, когда заговаривали на эту тему.
Так обстояли дела, когда я получила приглашение поехать в Карлсруэ, в гости к школьной подруге, которую обожала. Бабетта горячо поддерживала идею. Сама я не хотела покидать родной дом, поскольку всегда стеснялась новых людей, но очень любила Софи Рупрехт. Вопрос решился только после того, как отец и Фриц навели справки о положении и укладе семейства Рупрехт. Они выяснили, что отец семейства занимал невысокое положение при дворе герцога, но скончался, оставив вдову, благородную даму, и двух дочерей, старшей из которых была моя подруга Софи. Мадам Рупрехт не обладала богатством, но отличалась крайней респектабельностью и даже аристократизмом. Узнав подробности, отец не стал противиться поездке. Бабетта всячески поддерживала идею, и даже мой дорогой Фриц высказался одобрительно. Против выступали только двое: Кетхен и Карл. Именно недовольство Карла убедило меня отправиться в путь. Я могла бы отказаться от поездки, однако, когда он осмелился спросить, какой смысл шляться по чужим людям, о которых ничего не известно, уступила обстоятельствам: подчинилась призывам Софи и напору Бабетты. Помню, как раздражалась, когда Бабетта инспектировала мой гардероб и заявляла, какое из платьев слишком старомодно, а какое чересчур обыденно для визита к благородной даме. Больше того, она позволила себе распоряжаться деньгами, которые отец дал мне на покупку необходимых вещей. И все-таки я ругала себя, потому что все вокруг считали ее очень доброй, да и сама она хотела сделать как лучше.
И вот наконец я покинула мельницу на берегу реки Неккар. Поездка заняла весь день, и Фриц проводил меня до самого Карлсруэ. Рупрехты жили на третьем этаже дома неподалеку от одной из главных улиц, в тесном дворе, куда мы попали через дверь в стене. Помню, какими тесными показались комнаты после обширного пространства мельницы, и все-таки здесь царил дух величия, совершенно новый для меня и, несмотря на обветшалость, доставлявший удовольствие. Мадам Рупрехт сразу показалась мне слишком чопорной – мы так с ней и не сблизились, а вот Софи оставалась точно такой же, как в школе: доброй, открытой, возможно, лишь слегка суетилась и спешила выразить свое расположение. Младшая сестра держалась особняком, что вполне устраивало нас в бурном возобновлении прежней дружбы. Главная цель мадам Рупрехт заключалась в сохранении положения в обществе. Поскольку после кончины супруга средства существенно сократились, в жизни семьи было значительно меньше удобств, чем внешнего благополучия. В то же время в доме моего отца все обстояло как раз наоборот. Полагаю, мой приезд не слишком порадовал хозяйку, поскольку появился лишний рот, но Софи целый год упрашивала матушку меня пригласить. А однажды согласившись, мадам Рупрехт в силу благородного воспитания уже не могла отказать в гостеприимстве.