Сердар
Шрифт:
На этот раз дрожь неподдельного страха пробежала по телу Барнета, который еле мог пролепетать:
– Неужели это правда?
– Убедись сам.
Американец взял рукоятку. Она без всякого сопротивления повернулась вправо и влево, как это бывает с зубчатыми колесами механизма, которые не зацепляют друг друга.
С отчаянием выпустил он ее из рук, и от бессилия слезы заструились по его лицу.
Что касается Барбассона, он сразу изменился и стал другим человеком. Как только неведомая опасность, подсказанная предчувствием, открылась ему, он вновь обрел прежнее хладнокровие
– Полно, Барнет! – сказал он товарищу. – Будем мужчинами, мужайся! Теперь моя очередь уговаривать тебя не падать духом. Обсудим все вместе и что-нибудь придумаем… мы не может умереть, покинутые всеми.
Самое ужасное в их положении было то, что всего в нескольких километрах от них был берег, покрытый приветливым зеленым лесом. Как горько сожалели они теперь, что в молодости не научились плавать!..
И ничего кругом, что могло бы помочь им держаться на воде. Лодка вся была сделана из железа. И не было абсолютно никакой возможности без инструментов снять болты с закрытых люков, чтобы проникнуть внутрь и исправить поломку.
– Если бы Сердар был здесь!
– О, да! – сказал Барбассон. – Будь он по крайней мере в пещерах… стоило бы ему заметить, что мы не возвращаемся, он навел бы свой морской бинокль на озеро, и одного взгляда ему было бы достаточно, чтобы понять наше положение…
– Да, – вздохнул Барнет, – он уехал недели на две по крайней мере… Будь у нас еще провизия в ожидании его приезда…
Последние слова заставили Барбассона задуматься.
– Правда, – бормотал он про себя, – провизия, будь у нас только провизия!..
Мысль, как молния, осветила его… В несколько секунд лицо его преобразилось, и он принялся смеяться, хлопая в ладоши. Барнет подумал, что он помешался.
– Бедный друг!.. Бедный Мариус!.. – сказал он с состраданием.
– Что ты там говоришь?.. Не думаешь ли, что я потерял рассудок?
«Не надо ему противоречить, – подумал Барнет. – Я много раз слышал, что „их“ не следует раздражать»:
Последние слова он невольно произнес вслух.
– Кого «их»? – спросил Барбассон. – Объяснишь ты мне или нет?.. «Сумасшедших», не так ли? Ага! Ты считаешь меня сумасшедшим.
– Нет, нет, мой друг! – прервал его испуганный Барнет. – Успокойся, взгляни, как все мирно вокруг нас, природа, кажется, спит под покровом голубого неба.
– К черту этого болвана! – воскликнул Барбассон, хохоча во все горло. – Он воображает, что я не понимаю, что говорю… Да выслушай ты меня! Я нашел способ прожить до возвращения Сердара.
– Ты нашел… ты?
– Ну! Озеро утолит нашу жажду, оно и накормит нас! А прекрасная форель, о которой ты мечтал? Наживки хватит на несколько месяцев… слава Богу! Мы спасены!
– Придется есть рыбу сырой.
– Придумать надо было, а ты только одно и отвечаешь мне: «придется есть сырой!».
– Хватит, не сердись, я только констатирую факт.
– Не будем терять времени… я чувствую уже пустоту в желудке… что, если мы займемся обедом?
– Лучше этого мы ничего не можем сделать.
И оба принялись хохотать, сами не зная чему.
– Мы будем знамениты, Барнет! – воскликнул Барбассон. – Подумай только, мы будем жить
К провансальцу вернулась обычная веселость, а вместе с ней и неистощимый юмор. Барнет, не считавший обжорство смертным грехом и не приходивший в восторг от такой примитивной пищи, заразился, однако, веселостью друга…
Но неожиданности на этом не кончились, и этот день готовил им более страшное и совершенно непредвиденное. Одному из них, увы! не суждено было увидеть восход солнца на следующий день.
Друзья вновь закинули свои удочки и, устремив взгляд на поплавок, с тревогой и нетерпением ждали, кому из них первому повезет.
– Скажи, Барбассон, – заговорил Барнет спустя минуту, – а что, если не клюнет?
– Шутишь ты… наживка приготовлена мною по всем правилам искусства… secundum arte! [53]
– Если ты будешь говорить на провансальском наречии, я заговорю тогда по-английски…
– Как ты глуп! Это воспоминание о колледже.
– Так ты был в колледже?
– Да, до шестнадцати лет. В Ахене находился небольшой факультет, устроенный специально для приема провансальцев. И там я не прошел на степень бакалавра. Это было целое событие. За все тридцать лет впервые отказали в приеме и ни какому-нибудь парижанину, выдававшему себя за провансальца, но, не имея его акцента, разоблаченному, а мне, уроженцу Марселя… это было слишком и едва не подняло целую революцию на Канебьере. Хотел идти целой толпой на Ахен… но дело уладилось, экзаменаторы обещали не делать этого больше.
53
Secundum arte (лат.) – согласно искусству.
– И тебя приняли?
– Нет!.. Отец-Барбассон якобы нечаянным образом уронил на ту часть моего тела, что пониже спины, пучок веревок, и я убежал из отцовского дома, чтобы никогда не вернуться.
– Ну, а я, – отвечал Барнет, – никогда не ходил в колледж и не умел ни читать, ни писать, когда дебютировал в роли учителя.
– Скажи, пожалуйста! Да вы там еще ученее, чем мы в Марселе!
– Нет, видишь… надо было жить чем-нибудь, я и взял место директора сельской школы в Арканзасе.
– Как же ты справился?
– Я заставил больших учить маленьких, а сам слушал и учился. Недели через три я умел читать и писать. Месяца через два я с помощью книг давал уроки, как и другие.
– Ах, Барнет, как освежают сердце воспоминания прошлого! Ничто другое, как рыбалка, не вызывает так на откровения… Мне кажется, что леска – это проводник, по которому… стой, клюет! Внимание, Барнет, хватит болтать.
Ловким движением руки, как настоящий профессионал, Барбассон подсек рыбу и затем вытащил ее не сразу, как это попытался бы сделать новичок, а потянул медленно, еле заметно, и не мог удержаться от крика торжества, когда над водой показалась чудная форель в пять-шесть фунтов.