Сердце бога

Литвиновы Анна и Сергей

Общежитие засыпало поздно и рано просыпалось. До двух-трех ночи (особенно перед выходным) по коридору бродили люди, громко разговаривали, смеялись. В семь-восемь пробуждались ранние пташки. Приходилось шептаться и зажимать друг другу рты в самые отчаянные моменты. На кухню или в душ надлежало путешествовать в конец коридора. Чтобы помыться, не преодолевая притом марафонские дистанции, Мария с вечера запасалась кастрюлей горячей воды и тазиком.

Около семи утра Владика разбудил галдеж в коридоре. Он разлепил веки и увидел, что Мария сидит, завернувшись в свое одеяло, поперек чужой застланной койки – и плачет. «Что с тобой?» – спросил он испуганно.

– Ничего, пустяки, ерунда,

не обрыщат внимание.

Он встал, присел рядом. Ее поведение сейчас настолько контрастировало с веселым состоянием духа на вечеринке у Кудимовых, что ему со сна даже показалось, что она тоже откуда-то узнала, что случилось с Флоринским, и заранее его оплакивает.

– Что случилось, милая Мими?

– Ах, Влади! – вдруг горячим шепотом выдохнула она. – Неужели ты не разбираш? Они никогда не дадут нам с тобой быдат заедно – быть вместе! Не позволяват!

– Кто они? – туповато спросил он, хотя это и так было понятно.

– Началныцы! – почти выкрикнула она.

– Почему? – рассудительно проговорил он. – Напротив, я слышал, что сейчас может начаться послабление в режиме секретности. К тому же ведь ты не американка. Ты из Болгарии, а это самая братская к нам страна.

– Ах, Влади, аз не вярвам! Я не верю! Това няма да быде. Не будет того.

– Перестань, Мари, тебе в Москве учиться еще три года. Вот увидишь, за это время мы что-нибудь придумаем.

Она безнадежно покивала головой.

– Нет. Я не верю. Аз не вярвам. Имам плохо предчувствие. Нас разлучат.

– Брось, Мари, – он обнял ее за плечо.

– Давай уедем, – вдруг предложила она.

– Уедем? – удивился он. – Куда?

– От тук. Напылно. От СССР.

Он пораженно воззрился на нее, не в силах проронить ни слова.

– Да-да! – с жаром заговорила она. – Знаешь, аз казах никой – я никому не рассказывала, но у меня есть чичо. Дядя. Родной дядя. Той живее выв Франсии. И аз бях там. Там е добыр. И я там была. Там хорошо. И он, мой чичо, может все устроить. Мы просто перейдем границата и будем всегда живеят там. Во Франсии. Заедно. Вместе.

– Во Франции? – тупо переспросил он.

– Да!

– Как это возможно?!

– Я все устрою. Мы сбежим.

– Но это ведь навсегда. А у меня здесь мама. И сын.

Он был настолько поражен ее предложением, что не мог даже поверить, что она говорит всерьез. И она по его реакции, по его лицу поняла это.

– Ладно, – безнадежно вздохнула она. – Забрави. Забудь.

– И потом, это будет предательством.

– Добрэ. Забрави. Хорошо. Забудь.

– Не надо больше об этом.

– Аз нем си ти казвал. Я ничего тебе не говорила.

Молодой человек зашлепал в волнении, голый, туда-сюда по комнате. Потом остановился посредине и воскликнул:

– Мария! Мария! Перестань! Верь мне! Не надо никуда бежать! Все и так будет хорошо!

Больше они не заснули, да и пора было вставать, общежитие просыпалось, и в дверь поскреблась одна из соседок болгарки – ей надо было уходить и требовалось забрать верхнюю одежду. Они вместе, втроем с соседкой, попили чаю со вчерашними пирожками из буфета, и Владик ушел.

Лужи подморозило. Деревья почти все осыпались, лишь на некоторых трепыхались засохшие листочки. Изо рта шел пар. Москва была сонной и умиротворенной, какой бывает только по воскресеньям, составляя разительный контраст с деловым бешенством буден.

После полубессонной ночи, переполненной любовью и разговорами, Владик чувствовал восхитительную уверенность в себе и легкость. Даже странный разговор Марии о возможном бегстве из СССР он отмел в своем сознании как малосущественный. Вдобавок горячая пора на работе если не совсем кончилась, то явно взяла небольшой тайм-аут.

Выходной лишь начинался, и впереди имелось как минимум двенадцать часов, которыми Иноземцев мог распоряжаться полностью по своему усмотрению. Правда, на пять вечера его вызвала на поселковую почту в Болшево на переговоры мама – придется идти. И хозяйственные обязанности намечались: постирать бельишко, купить продукты и приготовить самому себе обед на неделю – к примеру, сварить кастрюлищу щей. А пока – вдруг вступило в голову Владику – почему бы не посетить в госпитале Флоринского? Бурденко от общежития в Лефортове совсем рядом. А воскресенье во всех больницах день, отведенный для визитов, – военный госпиталь, наверное, не исключение. Юрию Васильевичу будет приятно – если он, конечно, в сознании. А если нет – Владислав хотя бы поговорит с врачами, узнает, как дела, и оставит старшему товарищу письмо и передачку.

Сказано – сделано, и Иноземцев купил в овощном апельсинов из Яффы. Сердобольная продавщица даже сделала ему, меча кокетливые взоры, кулек из бумаги – ни сумки, ни портфеля, ни авоськи у Владика с собой не имелось. Прижимая кулек к груди, он вскочил в подошедший трамвай тридцать второго маршрута и проехал пару остановок до Госпитальной площади.

Здание госпиталя (молодой человек никогда здесь раньше не был) поразило его своей дореволюционной величавостью. Особняк петровских времен охранялся решеткой и военным караулом. Бюро пропусков помещалось в отдельной пристройке. К каждому окошку тянулась небольшая очередь. Публика ожидала самая разнообразная, с явным преобладанием женского пола. Была здесь и величественная дама в шляпке и габардиновом пальто, явная полковничиха или генеральша; и растерянная колхозница с узелком, в ватнике – видимо, мамаша всерьез занемогшего рядового, и испуганная девчонка из пригорода с семечкой на губе – жена или невеста лейтенантика или курсанта. Болезни или увечья не делали выбора по званию, должности или возрасту. Наконец подошла очередь Иноземцева. Он протянул в окошко свой паспорт и попросил пропуск к Флоринскому Юрию Васильевичу. Дама за окном долго листала разные списки, распечатанные и заведенные от руки, а потом вдруг бросила: «Ждите!» и захлопнула окошко. Ему показалось, что она принялась куда-то звонить. Владик отошел в сторонку, им овладело дурное предчувствие.

Томиться пришлось долго. Оконце вновь открылось, но когда Иноземцев сунулся туда вне очереди, дама сурово отшила его: «Сказано вам – ждите!» Наконец, едва ли не через полчаса из дежурки вышел военный – молодой капитан, в погонах и фуражке василькового цвета. «Из госбезопасности», – смекнул Владик. В руках офицер держал его паспорт, похлопывая зеленым коленкором по сгибу ладони. «Гражданин Иноземцев? Пройдемте со мной», – с отстраненной вежливостью молвил капитан. Они вошли внутрь служебного помещения, и капитан проводил его в казенную комнату, где стояла пара столов и висели портреты Ленина, Сталина и Дзержинского. «Присаживайтесь», – указал офицер на табуретку. Молодой человек сел, чувствуя себя идиотом со своим кульком с апельсинами. «Вы кем Флоринскому приходитесь? – вопросил капитан, вперив в инженера орлиный взгляд. – Родственник?»

– Сослуживец.

– Ах, сослуживец. А где вы работаете?

– В почтовом ящике.

– Каком?

– Номер шесть-пять-один… – назвал Владик то наименование ОКБ-1, под которым оно значилось в открытых документах.

Офицер сверился с бумажкой на столе и ответом, видимо, удовлетворился. Последовало еще несколько вопросов: «Как давно вы знакомы с Флоринским? Когда виделись с ним последний раз?» – и, наконец: «Откуда вы узнали, что в данный момент он находится в госпитале?»

– Мне об этом сказал наш сослуживец.