Сердце Бонивура
Шрифт:
— Документы твои?
— Какие документы? — открыл глаза Виталий и выдержал взгляд.
— А вот эти, — Караев показал ему мандат и билет. — Не ты выбросил?
— Не знаю, господин офицер, кто бросал, — сказал Виталий. — Может, кто из партизан. Кажись, от села они отступили.
— Так тебе незнакомо это? — опять спросил Караев, дал ему комсомольский билет в руки и стал внимательно следить за тем, какое это произведёт действие.
Виталий взял билет и открыл его. Руки его дрогнули. Он почувствовал вдруг, что играть становится слишком тяжело, и, чтобы на чем-нибудь сосредоточиться, стал читать,
— «Вит-а-лий… Бо-ни-вур…»
Он прочёл его вслух, и точно кто-то подал ему руку. Это было имя человека, которого уважали и считали храбрым. Неужели поддаться мертвящей слабости?
«Твой час пришёл, Бонивур, — сказал он себе. — Собери же всю свою твёрдость, все своё мужество!»
Отдавая билет, он был почти равнодушен.
— У нас таких не бывало… — Но глаза его тянулись к драгоценной книжечке, к словам, напечатанным на её обложке.
«Российский…»
За этим словом увидел Виталий далёкую Москву, съезд комсомола, улицы красной столицы, первый дым заводов, оживающих после войны, горячие, взволнованные речи, от которых кружилась голова, и трудности казались легко преодолимыми… А вот Красная площадь, и по ней шагает, заложив глубоко руки в карманы, человек, своими прищуренными глазами видящий многое: и то, что было, и то, что есть, и то, что должно быть, чьи слова одинаково слышны и в Москве, и во Владивостоке, подымая людей на борьбу. И опять зазвучал в ушах Виталия незабываемый голос, чуть картавый, живой голос, от которого яснеет жизнь. Это он сказал, что надо «…из воли миллионов и сотен миллионов разрозненных, раздроблённых, разбросанных на протяжении громадной страны создать единую волю, ибо без этой единой воли мы будем разбиты неминуемо».
«Коммунистический…»
Видит за этим словом Виталий множество людей, состоящих в великом братстве, освящённом гигантской борьбой. Братстве, в котором не знакомые друг другу люди ближе кровной родни. Людей, которые объявили войну всему, что угнетало человека; людей, вооружённых самым сильным оружием, не боящимся ржавчины и нетленным: ленинским словом, источающим искры, зажигающим сердца, побеждающим и непобедимым, вечным и прекрасным силою юности возрождённого человечества…
И вновь пламенеют в памяти Виталия, как огненный символ веры, слова:
«…быть коммунистом, это значит организовывать и объединять все подрастающее поколение, давать пример воспитания и дисциплины в этой борьбе».
«Союз молодёжи…»
Видит Бонивур за этими словами многих, чья жизнь только началась, девушек, чьи руки ещё не ласкали милого, но знают уже холод винтовочного приклада. Юношей, к чьим щекам ещё не прикоснулась бритва, но которым уже знаком и зной среднеазиатских степей и морозы Якутии, усталых, но сильных, юных, но умудрённых опытом, готовых и к жизни и к смерти во имя жизни. И опять родной голос, исполненный бесконечно притягательной силы, ожил в памяти юноши:
«Коммунистический союз молодёжи только тогда оправдает своё звание… если он каждый шаг… связывает с участием в общей борьбе всех трудящихся против эксплуататоров».
Дыхание захватило у Виталия. Он собрал все силы.
— У нас таких не бывало! — ответил он на вопрос Караева, и сердце его сжалось тоской.
Ему захотелось положить билет туда, где он лежал до сих пор, — в нагрудный карман гимнастёрки. Но белые не должны торжествовать. Не все ещё потеряно! И Виталий взглянул на Караева. Так спокоен был его взгляд, что ротмистр не мог с уверенностью сказать, принадлежат ли документы этому вихрастому пареньку, называвшему себя учеником сапожника и чьё лицо вызывало у Караева какое-то беспокойное, но неясное воспоминание…
Караев вертел документы в руках, не зная, как поступить. Бонивур смотрел на него. Конвоиры переминались с ноги на ногу, ожидая приказания, что делать с задержанным: «пустить в расход» или освободить? Наступившую тишину нарушил Грудзинский. Он наклонился к ротмистру:
— Вадим, что ты будешь делать с девкой?
Караев о Настеньке не думал, его занимало сейчас другое: притворяется стоящий перед ним простоволосый парень, умело изображая простодушного подмастерья, или на самом деле он таков? Он ответил:
— Делай, что хочешь.
— Я думаю, надо дать урок другим.
— Делай, что хочешь… Действуй, — повторил Караев.
Тогда войсковой старшина приказал вывести Настеньку из чулана.
…Увидев любимую между двумя белоказаками, Виталий похолодел. Щеки его побелели. Настенька же, выйдя из темноты на свет, зажмурилась, ступила два шага и широко открыла глаза. Виталий стоял прямо перед ней, у крыльца. Он поднёс руку к губам, словно предупреждая о чем-то. Горе и отчаяние пронизали Настеньку. Тоскливый крик вырвался из её груди:
— Виталий!
Караев живо обернулся к Настеньке и опять глянул на юношу, и глаза его блеснули догадкой.
Настя увидела, как Виталий горестно качнул головой, и поняла свою ошибку. Колени её подкосились, в глазах потемнело, и, лицом вперёд, ничего не сознавая более, она упала на землю.
Виталий бросился к ней, но его уже схватили. Он рванулся в сторону, его сбили с ног, вывернули руки и мгновенно скрутили верёвкой. И лишь когда уткнулся он лицом в цементную пыль, забившую нос и рот, он понял, что уйти не удастся…
— Вот ты каков! — произнёс Караев, раздувая ноздри. — Да ты, я вижу, не подмастерье, а мастер!.. Сейчас мы это выясним. — Он обернулся и поманил кого-то пальцем из комнаты.
Из дверей показался Чувалков. Он скользнул взглядом по Виталию. Караев вопросительно кивнул на Виталия:
— Кто?
Чувалков отвернулся от Виталия, мельком оглядевшись вокруг, и сказал потихоньку:
— Комиссар, господин офицер! Он сегодня и уполномоченных встречал, и охрану нёс, и проводил, как они закончили. Да в нашем селе его каждый знает: Бонивур его кличка!
Караев заиграл желваками на челюстях — фамилия эта много сказала ему. В глазах его заблестели злые огоньки.
— Так. Довелось и встретиться, товарищ комиссар! — сказал он сквозь зубы. — Мир, как говорится, тесен! — И недобро замолчал, не отводя глаз от юноши.
Чувалков стоял в дверях, стараясь не быть заметным с улицы, втягивал голову в плечи и совсем спрятал свою пышную бороду в ладони.
— Мне бы до дому надо, господин офицер, — сказал он, не имея больше сил стоять здесь, рядом с ротмистром и со связанным Виталием.