Сердце Бонивура
Шрифт:
— Эх, ты непонятная! — сказал отец. — Пустую избу увидят, копаться будут, все одно найдут, спросят: «Чего, мужик, прячешься? Значит, красный, коли спрятался…» У них разговор короткий.
Отец опустил крышку, и в подполье стало темно. Сразу из глаз Мишки пропал и отец и видные снизу доски, которые сушились на печи. Исчезло все. И мать не видна была в темноте. Инстинктивно Мишка подвинулся к ней, посмотрел на узкую полоску света, пробивавшуюся через щель пола, поискал глазами мать и, не увидя, спросил дрогнувшим голосом:
— Мамка, ты тута?
— Тут, сынок… Тише, не кричи. Сиди тихо, я тут. — Мать обняла его.
Мишка спросил:
— А
По-прежнему шёпотом мать сказала:
— А ничего не будет. Пока белые не уйдут, сидеть будем.
Мишка помолчал, прислушиваясь к глухим шагам отца наверху, потом опять спросил:
— А какие они, белые, мамка?
— Нехорошие, сынка. Молчи ты, ради Христа!
В голосе матери послышалось раздражение. Мишка понял, что она сердится, и, хотя не знал почему, замолчал. Здесь, в темноте, ему стало жутко: пропала вся Мишкина храбрость. Ссориться с матерью не стоило, а то одному страшно. Чтобы рассеять страх, Мишка сказал, хотя ему вовсе не хотелось есть:
— Ма-ам, дай хлебца!
Мать пошарила рукой. Найдя хлеб, отломила горбушку и сунула ему. Мишка принялся жевать, но сухой хлеб показался ему невкусным. Мишка отложил его и стал слушать звуки, доносившиеся с улицы. Раздавался топот лошадей, он шёл раскатами, то сильней, то тише. Мать шепнула:
— И скачуть, и скачуть… Царица небесная…
Она стала шептать молитву. Непонятные слова путались, коверкались, повторялись и пугали Мишку. Он попросил:
— Ма-ам, не надо… боязно…
В этой темноте, не видя своих рук и ног и почувствовав себя совсем маленьким, он потянулся к матери. Забрался на её колени, положил голову на грудь матери. Родное тепло согрело его. Мать тихонько покачивала его, и это покачивание напомнило ему что-то давно забытое. Мишка устроился поудобнее и затих. Через несколько секунд он сладко всхлипнул. Мать прикрыла его шалью и сидела не шевелясь. Наверху продолжалась скачка. Кто-то кричал. Потом сильно зашумели. Отец, лежавший на полу у окна, тяжело дышал и ворочался, половицы под ним скрипели. Мать позвала его тихонько:
— Паша! Павло!
Павло не отозвался. Мать, прислушавшись к ровному дыханию спящего мальчика, задумалась и тоже задремала.
Глава двадцать пятая
НАСТЕНЬКА
Белые ворвались в село с двух сторон, после того как пулемётной очередью прошлись по нему из конца в конец. Трое разведчиков промчались по улицам и осадили коней у штаба. По пути, у груды брёвен, им встретился красный флажок, водружённый ребятами. Один из разведчиков гикнул и, метнувшись к флагу, полоснул саблей по гибкому древку. Флажок упал на землю.
В здании штаба было пусто, ветер хлопал открытыми дверями и пугал белоказаков: все чудилось им, что кто-то притаился за дверью. Они походили по комнатам, раскидали парты. Никого! На открытом окне лежала фуражка. Один расхохотался:
— Вот так добыча, паря!
Бородатый разведчик подошёл к окну, но чья-то рука протянулась за фуражкой. Бородатый увидал в окне бледного юношу с лихорадочно блестевшими глазами. Это было последнее, что он видел в своей жизни, так и не поняв, откуда взялся юноша. Когда выстрел Бонивура размозжил ему голову, он тяжело упал навзничь. Второй бросился в погоню и не вернулся. Третий отодвинул труп бородатого в сторону, сожалительно чмокнул. Он вышел на крыльцо, прикрыв за собой дверь. Цепи белых осторожно продвигались по селу. Разведчик махнул успокоительно рукой. Спешившиеся вскочили на коней и начали съезжаться к площади. Ротмистр, раздражённый засадой и боем, бросил поводья и взбежал на крыльцо. Сотня глядела на него. Он начал было:
— Господа казаки… Орлы! Лихим натиском, преодолевая сопротивление врага, мы заняли… — Но вдруг обмяк, оглянул площадь и устало бросил Грудзинскому, который стоял возле: — Потрепись, братец… мне что-то тошно… — и ушёл за дверь.
Войсковой старшина через несколько минут тоже вошёл в комнату.
— Надоело сказку про белого бычка тянуть… — сказал ротмистр.
— Ну, знаешь, — вспыхнул Грудзинский, — нам про этого белого бычка до конца своих дней говорить придётся. Так что… Мне не нравится твоё поведение. Я буду рапортовать…
— Иди к черту! — равнодушно сказал Караев.
В комнату вошёл Суэцугу. Он снял перчатки, расстегнул плащ и сел на табурет. Офицеры молча поглядели на него. Суэцугу был недоволен. Это чувствовалось по резкости его движений. Он вынул из кармана пакетик с ароматическими шариками дзинтан и бросил один в рот. Окинув взглядом офицеров, спросил:
— Как успехи?
Караев помедлил.
— Село занято нами… — ответил он, морщась.
Японец насмешливо втянул в себя воздух.
— Если бы мы не заняли село, мы тут не сидели бы. Так? Я правильно выразился? Я задавать вопрос: как ваши успехи, есть ли захвачено борсевики? Как много вы потеряли солдато?
— Человек двенадцать, господин Суэцугу, — сказал Грудзинский, поглядывая искоса на Караева.
— Это много! — ответил японец и посмотрел на ротмистра.
Тот нервно хрустнул пальцами и проговорил:
— A la guerre comme a la guerre! [14]
Японец нахмурился:
— Я вас по-росскэ спрашиваю!
— Я говорю: «На войне как на войне»… Без жертв не обойдёшься!
Японец отправил ещё один шарик в рот, с треском раскусил его и, чавкая, стал жевать.
14
На войне как на войне! (франц.)
— Сколько пленных взято? — спросил он. — Где делегаты?
Грудзинский встал и вышел из комнаты, сказав:
— Сейчас все выяснится, господин Суэцугу!
Караев проводил его взглядом и отвернулся к окну. Грудзинский с кем-то поговорил у крыльца. Потом отошёл от дома, и шаги его затихли. В штаб донеслось звяканье уздечек: мимо то и дело проезжали конные. Затем потянулись носилки с ранеными. Через полуприкрытую дверь слышались их стоны. Караев захлопнул дверь. Суэцугу прищурился.
— У вас, господин Караев, плохие нервы. Стоны и кровь — это благородное зрелище, они укрепляют мужество солдата. Это лучше любой музыки для солдата… Как вы думаете?
— На вкус да на цвет товарища нет.
— Вы, европейцы, этого не понимаете, — снисходительно усмехнулся Суэцугу.
Грудзинский вернулся не один. Вместе с ним вошёл разведчик и отрапортовал, что никого из партизан в селе не обнаружено.
— А кто же двенадцать казаков уложил? Никто, по-твоему?
Караев, не мигая, смотрел на разведчика. Тот выдохнул:
— Не могу знать, а только мы не нашли партизан. Куда-то они в тайгу скрылись.
— Дурак! — сказал Караев.
— Так точно.