Сердце Ёксамдона
Шрифт:
Мун вдруг понял, что уже видел такое раньше: клубок червей, что вместо сердца носила в себе пришлая госпожа. Тот, что сбежал от них века назад, и прятался где-то, и отъедался, и рос, и менялся, и однажды вернулся.
Он не забыл семерых братьев. Они были первыми, кто сумели его победить. Так что он пришёл ради мести, не только ради власти. Он хотел со временем сожрать всех, но начать именно с них.
— Ты ведь один, — голос хынъму звучал насмешливо, шипение снова исчезло. — Не на кого положиться тебе. Упустил тех, кто
— Вот только ты до сих пор так и не смог меня сожрать. Я ведь и сам не думал, что человеческое во мне ещё живо. Что я всё ещё могу быть связан с кем-то. Но вышло, что я ошибался. И теперь и сам не знаю, один ли я или спустя тысячи лет наконец-то — нет. И я буду держаться за это чувство, сколько смогу. А вот у тебя нет ничего, ты просто пустота. И скоро мы узнаем, кто из нас сильнее.
Хынъму слушал его внимательно. Сейчас он уже должен был разобрать, что в Муне не осталось ничего от заразы, кроме эха, что скользкая тьма мертва, и даже последнее ледяное пятнышко её только что принялось таять.
— Сломать тебя будет приятно, — произнёс хынъму. — Не то, что других. Они не стоило ничего.
С этим словами он сделал шаг и исчез.
Мун сперва не двинулся с места. Но через миг отскочил и прижался спиной к чанъсыну.
Там, где Мун только что стоял, вился клуб дыма, расползались чёрные края дыры, через которую хлынула вонючая гниль.
Воздух снова дёрнулся, Мун уклонился опять — хынъму стоял перед ним, растягивая губы шестого брата в оскале.
И снова ринулся вперёд, превращая землю под своими ногами в горячий пар.
—
Юнха обернулась и зажмурилась: кто-то стоял неподалёку, залитый солнечным светом.
— Ты знаешь, кто я? — спросил голос, который она никогда не слышала сама, но всё равно была вынуждена узнать: чутьё подсказало ей, и вовсе не человеческое.
Юнха осторожно приоткрыла глаза: света стало меньше, и можно было разглядеть фигуру очень высокой и очень красивой женщины, чьи волосы были заплетены в сверкающую золотыми нитями корону.
— Чхончжи-ёванъ… — произнесла Юнха. — Небесная владычица… матушка.
— Верно.
Небесная владычица оказалась вдруг рядом. Цветы не приминались под её ногами, а будто расступались перед ней, освобождая место.
— Если я вижу тебя… — Юнха подумала, что должна испугаться, но ощущала только покой, — неужто пришло моё время выбирать? Я умираю?
— Ты думаешь, я спрошу у тебя, кем ты вернёшься — человеком ли, духом ли?
Юнха кивнула.
— Ты не умираешь. И этого выбора у тебя уже не осталось. Когда выйдет срок твоего воплощения, ты сможешь стать лишь щин.
— Почему? — удивилась Юнха.
— Ты уже вступила на этот путь, потому что тебя привели к нему. Не
— Понятно, — произнесла Юнха, вовсе не осознав ещё до конца смысла её слов.
— Так что выбор я дам тебе иной, — Небесная владычица чуть наклонилась, вглядываясь в её глаза. Юнха испугалась: что собирается спросить великая ёщин? И сможет ли Юнха ответить хоть как-то?
— Скажи мне, благодарна ли ты ему за открытый путь или же ненавидишь его за путь закрытый?
Юнха чуть ли не засмеялась от облегчения: проще этого ничего не было.
— Может, он и привёл меня к пути, — заговорила она легко, — но уж точно не заставлял по нему идти. Даже отговаривал. Я сама всё решила. И… я люблю его.
— Коли так, — Небесная владычица выпрямилась, — отыщи его вовремя. И скажи ему это, когда найдёшь.
Она указала в сторону, Юнха обернулась: посреди поля цветов оказалась знакомая дверь с косяком, увитым цветочным рисунком. Она приоткрылась, и оттуда потянуло холодом, и легла на цветы тень, и они тут же увяли.
— Да, матушка, — ответила Юнха, — отыщу.
—
Мун и не думал, что сражение их выйдет простым. Хынъму был столь же древним, как и соединение мира духов и земли человеческой, он, как и многое, рождался вместе с людьми и жил в них и среди них, отравляя то одного, то другого.
Он копил силы, он сумел поглотить Фантасмагорию, в нём было столько холода и тьмы, что вряд ли кто-то вообще мог бы с ним справиться, но Мун не считал, что что-то из этого — повод отступить.
Вот только сил у него самого не прибавлялось. Он уставал, а каждое прикосновение холодного дыма отъедало от него кусочек тепла. А меж тем самому Муну так и не удалось хынъму коснуться.
И всё же он держался за то, что оставалось. За свою надежду на будущее, за человеческое сердце… за женщину, которую любил, и за тех, за кого отвечал. Его гнев давно закончился, и осталось только это. Только самая крепкая связь, которую он ни за что бы не позволил разорвать.
Клубы дыма, сухая земля, капли гнили — воздух давно утратил прозрачность, хынъму был будто повсюду. И он оставался неуловим, раня Муна, он всегда сам избегал повреждений.
Он снова нёсся где-то в темноте, среди дыма и взвеси, и Мун ощущал это движение — приближение, и думал, что в этот раз, наверное, уже не сможет увернуться, и тут связь, которую он так лелеял, ожила. Будто ток прошёл по ней, прозвучали слова, которые стали огнём и светом. Мун отчётливо увидел, что хынъму уже в двух шагах.