Сердце и камень
Шрифт:
В селе человек всегда на виду. Ты повесь хоть метровый портрет на Доске почета, хоть не слезай с трибуны на собраниях, если у тебя авторитет есть, так он за тобой и останется, а если его нет — не выпросишь и на коленях.
Павло в Новой Гребле ходил в середняках. С ним сжились, свыклись, ибо знавали худших. Он не пропивал хозяйства, но и к советам людей не прислушивался. Приписывал цифры в отчетах, округлял их, как и предшественники; скрывал действительное наличие кормов, количество собранной картошки и скошенной кукурузы. Скрывал и от колхозников и от района. Колхозники читали эти цифры в районной
— Меня никто не искал? — спросил Павло, лишь бы что-нибудь сказать. Знал, что его, как и всякого председателя, ищут всегда.
— Два раза приходил инструктор райкома. Тот, что часто бывает у нас уполномоченным. Голубчик, или как его?.. О Федоре Куще все расспрашивал. И как-то непонятно... Не знаешь, зачем?
— А тебе что, не все равно? — вдруг взорвался Павло. — Я знаю, я все знаю!
Что именно знает, он и сам не смог бы объяснить. Но, махнув угрожающе рукой, побежал к лошади. Долго прыгал на одной ноге — отхлестанная плеткой лошадь не давала садиться.
«В самом деле, зачем им Кущ? — подумал он уже в седле. — Может, натворил что-нибудь там, на прежней работе?» И что-то злорадное шевельнулось в сердце.
Голубчик, инструктор райкома, ждал его в конторе. В кабинете Павла дымили цигарками бригадиры — пришли за нарядом. Поэтому Голубчик увел его в маленькую комнатку бухгалтерии. Повертев пальцами пуговицу на Павловом пиджаке, он оглянулся на дверь и подмигнул. Павло привык к нервному тику Голубчика и уже знал: чем чаще инструктор моргал глазом, тем серьезнее предстоял разговор.
— Ты, наверное, догадываешься, зачем я приехал? Неприятное дело! Я с тобой не только как с председателем, а как с коммунистом... И прошу: забудь всякие семейные отношения, — руку на сердце, на партийный билет. Куща Федора ты знаешь лучше, чем мы.
Разговор о Федоре — пренеприятнейший сейчас для Павла. Он не будет ни его прокурором, ни адвокатом. Натворил что-то Кущ — пусть разбираются сами!
— Не хочу я ничего знать, — в сердцах бросил он. — И отвяжись от меня.
— Это как же — «отвяжись»? Ты отвечаешь за него больше, чем я. Вы из одной парторганизации. И мешает работать он тебе, а не мне.
— Ну, положим, я защиты не требую. — Павло болыше откликнулся своим мыслям, чем Голубчиковым словам.
— Видишь, я с самого начала сказал тебе: родственные всякие там чувства — прочь! И еще прямо скажи: верующий он?
— Я с ним не молился.
— Врешь! Прости на слове. Хоть и не молился, знаешь. И я знаю. Про церковь, про криницу, про крест. Поставили они с братом крест отцу?
Павло вспомнил, как вспыхнул Федор, когда он спросил его, что это у него стоит под навесом.
— Поставили.
— Ну вот. Вам надо на партгруппе, а затем — райком.
— Есть секретарь, Рева, с ним и разбирайтесь. Мне на наряд нужно.
Когда Павло пришел домой, Марина уже лежала кровати, читала. Над лампочкой — козырек из бумаги, чтобы свет не падал на детскую кроватку.
— Что-нибудь поесть найдется?
— Там, в печи.
Она, видно, на него обиделась. И это за все, что он сделал для нее! Что не упрекал никогда, не гулял...
— Как будто не домой приходишь, а в кабак.
Про кабак — жестокая неправда, и сказано это только затем, чтобы рассердить. Она удивленно поглядела на него и положила под подушку книгу. Уже погасив свет и раздевшись, Павло долго ворочался на диване. (Спали они всегда отдельно.) . Кашлял, скрипел старыми пружинами. Провеивал в памяти разговор с Голубчиком, и липкая паутина оседала а душу. Не то он сказал. Ведь Федор не сделал ничего во вред колхозу. А что верующий, это просто смешно. И откуда Голубчик про крест узнал? Ведь то он сказал только Реве. «Ну, да пускай... — успо‹аивал он себя. — Вызовут, приструнят немного, пусть знает, что тут ему не конструкторское бюро! Может, поскорее уедет отсюда».
И еще одна мысль: «А что, если бы Марина узнала про свою скульптуру? Может, сказать?» Нет. Он не скажет. Ей это будет неприятно. А обидел он ее напрасно.
— Марина, — позвал в темноту. — Иди ко мне!
Марина не отзывалась, хотя он слышал, она только что поправляла подушку.
— Ну иди же... — уже начал сердиться Павло. — Не спишь ведь, я слышу.
Потом, скрипнув диваном, встал и поплелся к шкафчику. Достал бутылку с водкой, забулькал в стакан. Надеялся, что Марина остановит, как всегда. Не любит она и даже боится, когда он пьет.
Выпил водки, долго двигал стулом, бросая в темноту злые слова, но Марина не отозвалась. А в груди что-то тлело, и ему не удавалось погасить этого, залить водкой.
Солнечным холодным утром собирался Федор в город. Его вызывали в райком. Василь где-то узнал, о чем там будут говорить с Федором, и сказал ему: «Церковь — это пустяк, а про колхоз немного покайся. У нас любят, когда каются». Федор засмеялся и махнул рукой. Ну в чем он должен каяться? Все это — неразумная шутка. И она его мало тревожила. Это был уже второй вызов в райком. По первому, четыре дня назад, он не мог выехать — ни одна машина не прорезала за эти дни колею от Новой Гребли к городу. Теперь за ним приехал райкомовский «бобик». Шофер «бобика» торопил его: он еще должен заскочить на крахмальный завод, забрать директора, члена бюро райкома.
— Зачем тебе до завода трястись? — вступил в разговор Василь, выбиравший в сенях на полке рубанок. — Сейчас подъедет наша машина, она и подбросит тебя.
— А если не подъедет?
— У меня финансовый отчет, должны его сегодня сдать.
В машине за рулем сидел Рева. Увидев его, Федор пожалел, что не поехал на райкомовском «бобике».
Они оба чувствовали себя так, словно везли в кузове взрывчатку. На глубоких ухабах машину швыряло, и их то и дело подбрасывало, сталкивало плечами. Ноги у Федора щемило, и порой он вынужден был отворачиваться, стискивать зубы. Под ногами, в мешке, — свиная голова (Рева вез ее на базар), от этого ногам было неудобно, да еще и ручеек крови струился по резиновой подстилке. Рева видел гримасы боли на лице Куща, но скорости не сбавлял, не убирал и мешок. Обеими руками держал он баранку, сидел прямо, как в парикмахерском кресле. Наконец Федор нагнулся, решительно сдвинул мешок влево.