Сердце и камень
Шрифт:
На окраине города, куда доехал на такси, снова долго ждал попутной машины. Присел на пенек у обочины дороги, над которой склонились старые вербы. Все машины, не доезжая до него, сворачивали направо, на мостовую, что вела к асфальтированной трассе.
И только под вечер, когда он уже хотел возвращаться в город, в гостиницу, возле него чмыхнул, разбрызгав грязь, знакомый райкомовский «бобик». Шофер махнул рукой, и он полез в машину. Рядом с шофером, к удивлению Федора, сидел секретарь райкома. «Наверное, не узнал и велел остановиться».
Но секретарь, который ехал по району, еще издали узнал его.
Секретарь пожаловался на погоду, на дорогу,
— Вы, кажется, жили не в наших краях? Что вы делали?
Федор всегда избегал ответа на этот вопрос. Но сейчас ответил остро, почти со злостью:
— Бомбы.
— Какие «бомбы»? — удивленно оглянулся секретарь, держась за ручку дверцы.
Он читал анкету Федора. В ней Кущ писал, что он инженер.
— Всякие. Большие, маленькие...
Хоть в голосе Федора и звенели нотки злые, даже оскорбительные, однако секретарь уже сожалел о решении, которое они вынесли несколько часов тому назад.
— Вы сейчас на ферме? Как там, по вашему мнению? — поспешно перевел он разговор.
— Хорошо. А я говорил — плохо, за это и получил выговор.
— Что же там... плохого?
— Многое. Работают по бумажкам, а не так, как того требуют условия. Да и...
«Сказать? Разве он сам не знает? А если и знает, то смотрит на это только со стороны».
Сказал и про кормовую базу, и про закупку коров у колхозников, и про свиней, которые за два месяца съели добрую половину оставленных на год кормов, и про фиктивные обязательства. А потом уже и про землю, ее силы, о равнодушии к ней человека. Даже забыл о боли в ногах. Секретарь слушал со вниманием.
Федор умолк. И какое-то время тишину нарушало лишь завывание мотора да раздражающее дребезжание бокового стекла. Вдруг секретарь повернулся и, зажигая папиросу, бросил из-под ладони:
— А знаете, вы не упомянули еще об одной причине.
— Какой?
— Наверное, о самой важной. Которая зависит от людей, или, как мы говорим, от кадров. Мало в колхозе квалифицированных работников. Таких, чтобы с искоркой. Слишком слабенькая там парторганизация. Вот бы где вам поработать!
— Это после выговора? — даже подался вперед Федор.
— Мне кажется, что и вам самому не сидится в затишке. Не так ли? А начать бы нужно, — продолжал секретарь, будто Федор уже согласился с его предложением, — начать нужно с партпросвещения и с подготовки к вступлению в партию комсомольцев. Есть там несколько хлопцев с хваткой. Комсомол в Новой Гребле горячий. Но нет хорошего руководителя, вот они и экспериментируют. В плане авангардизма, или как бы его назвать. Для руководителя партучебы сложность невелика, нужно только желание. Если чего-то не знаешь, сам подчитываешь. Вот посмотрите наш план и наши программы. Я как раз везу с собой несколько...
Федор пробежал глазами напечатанную на папиросной бумаге страницу машинописи, перевернул еще несколько. Хотел возвратить, но секретарь покачал головой.
— Пусть у вас останется. Вам тоже следует познакомиться с нашими планами. А может... — прищурился он, видимо, от папиросного дыма, разогнал ладонью облачко. — Хотя, что касается вас, — это дело доброй воли.
Шофер посигналил: машина уже выбегала из-под горы в село. Секретарь велел ехать прямо на ферму. Оттуда и Федору ближе к дому. Возле школы машина догнала Реву. Тот, заложив руки в карманы старомодного пальто, шел на ферму. По просьбе секретаря шофер затормозил, подозвал Реву.
Рева сегодня вторично очутился лицом к лицу с Федором, да еще после того, как удрал от него в поле. Теперь Федор сидит в райкомовской машине, в которой едет сам секретарь. Рева даже подался вперед к секретарю, как будто искал у него защиты. Но для Ревы именно это движение оказалось роковым. Степан Аксентьевич забыл, что только перед этим он целовался с граненым стаканом, а секретарь райкома сурово карал за такие «поцелуи» в рабочее время. Вот и сейчас, уловив водочный дух, он остановил машину и сам приоткрыл дверцу:
— Вылезайте.
— То есть я... — забегал глазами Рева. — Я, конечно... Разве я что, я ничего, а если там что-то, так что ж такого... — прожевал он глуповато и робко чужую остроту, разгрызая, словно краденый орех, неуверенный смешок. Он все еще не мог понять, шутит или серьезно говорит секретарь.
— Моя машина не для пьяниц. Выйдите и ждите меня на ферме. Если я приеду, а вас там не будет, считайте, что вы уже не заведующий.
Рева оборвал «хи-хи», словно разгрыз червивый орех. В мгновение ока, пятясь, он выкатился из машины. Когда машина подъехала к ферме, Рева уже стоял у двери коровника, вытянувшись, как солдат в карауле. Только большой живот не мог подчиниться этой команде, выпирал под куцым пиджаком, как поросенок в мешке. Степан Аксентьевич преодолел огородами двухсотметровку и три, хоть и невысокие, барьера — плетни.
Федору смешон Рева, особенно если представить себе, как «солидный» Степан Аксентьевич берет с ходу плетни, и обидно за секретаря.
— Женя, подбросишь товарища домой...
Но Федор, поблагодарив шофера, вылез из машины вслед за секретарем. Подойдя к нему, он, став так, чтобы никто посторонний не слышал, сказал:
— Не знаю, как назвать ваш поступок. Но... Вы можете рекомендовать освободить его от работы, объявить выговор и даже...
— Даже что?
— Набить в темном углу морду так, чтоб никто не видел. Если, конечно, он не даст сдачи. А все остальное — самоуправство.
Машину окружили доярки, подвозчики. Федор уже хотел уйти и только тут вспомнил о бумагах, втиснутых в руку секретаршей.
— Девчата, тут вот бумаги. Может, кто будет проходить мимо конторы...
Все, кто стоял возле него, протянули руки. Он отдал бумаги веселоглазой низенькой девушке и пошел со двора.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Утомленно мигая красными, как от бессонницы, фарами и ощупывая ими дорогу впереди себя, машина медленно съезжала под гору. Петру Юхимовичу эта гора казалась символической — последняя гора за плечами. Через неделю — сессия райсовета, где он сложит свои полномочия председателя райисполкома, сдаст эту машину, и дальше на ней поедет кто-то помоложе, поэнергичнее. А он сядет на обочине на отдых. И станет больше смотреть уже не вперед, а назад, перебирая в памяти пройденные пути, считая оставшиеся позади перекрестки. Аккуратно, раз в месяц, станет он расписываться в пенсионной книжке. Его начнут приглашать на собрания в школы, на пионерские сборы, и он будет рассказывать о боях, о босых красноармейцах, усатых партизанах, — о славных минувших днях, кажущихся детям чем-то очень и очень далеким, видимым лишь сквозь туманную завесу, имя которой — история. В их глазах он уже и сам история. Они повяжут ему на шею красный галстук, потом выйдут под грохот барабана за ворота школы в поход и забудут о нем.