Сердце и камень
Шрифт:
— Не годится так, — как будто он и не слышал ее слов. — Потратились мы на твоих коров, райкому наобещали... Оксана, и как ты поедешь? Зачем? Мы тебе весной дадим рекомендацию в академию. Разве ты ровня всем этим девчатам? — попытался распалить, как и раньше, Оксанино самолюбие.
— Я не буду поступать в академию. Напишите справку, — твердила она.
— Вот что, Оксана, — стукнул он, наконец, по столу конторской книгой. — Я никому не давал справок на выезд из села, не дам и тебе.
Оксана тоже встала. Ее руки дрожали, она крепко ухватилась за стол.
— Не имеете права! Закона такого
— Права, закона? — Турчин собрал на столе какие-то бумаги, смял и швырнул в корзину. — Вы будете удирать из села, а я должен закона придерживаться и твоих коров доить! Иди жалуйся на меня!..
На кого она пойдет жаловаться? На родного дядю.
Почему, почему обступает ее со всех сторон горе? Перед кем провинилась, за что должна мучиться? Тугое кольцо отчаяния все теснее сжималось вокруг ее сердца.
В субботу пошла на спектакль. Она давно не ходила на репетиции, и ее небольшую роль дали другой. Сама не знала, зачем шла. Чтоб посмотреть на тех, кто похитил ее счастье? Чтоб увериться в этом? Но у нее уже не было сомнений. Просто пошла, чтоб не слушать упреков матери. Попала на самый конец представления.
Она остановилась в дальнем углу, чтоб не увидел ее со сцены Олекса.
Отсюда, невидимая для его глаз, она могла разглядывать Олексу. Он без грима, наклеил только черные усики. Вспоминает того Олексу, какого встретила в Киеве, сравнивает с этим. Изменился он? Да, изменился. Лицо его стало более суровым и в то же время более нежным. Ветры расчесали шевелюру, спрятали куда-то и седую прядь. Она, наверное, была чужой ему и тогда. Но тогда у нее была надежда. А что теперь?.. Она не может даже возненавидеть его.
Оксана не спешила из зала, когда зажегся свет. Хотела увидеть, как пойдут они вместе, хотела подойти, когда остановятся у ворот. Она разобьет их радость. Только спросит, не забыл ли он своих обещаний. Сметет улыбки с их лиц, зажмет им рты.
В коридоре весело наигрывал баян. Там, несмотря на позднее время, хлопцы устроили танцы. Собственно, вытанцовывали только двое. Высокий, в кожаной куртке с «молниями» Славик и низенький, толстый, краснощекий Володя. Пародировали в танце Тарапуньку и Штепселя и еще кого-то, Оксана так и не поняла, кого именно. Она хотела спрятаться в углу, за спинами зрителей, но ее заметили. Володя дернул за руку:
— Ксана, на айн кадриль!
Она вырвалась, оттолкнула Володю. Но он не отступил.
— Отстань, отойди!..
— Отстань, Вов, — бросил со смехом Славка. — Она не может: устала. С агрономом же в лугах... рекорды...
Жестокие слова словно шальная пуля ударили Оксану. А может, это потолок обвалился и падает на нее? Выбежала из клуба и уже не видела, как открылась дверь клубной комнаты и на пороге показался Олекса.
На его лице — отчаяние, бешенство сжало кулаки, ослепило глаза. И потому попал он Славке не в челюсть, а по шее. Славка не устоял на ногах, повалился на баяниста, и они вместе покатились по полу. Скрипка замахнулся вторично, но в этот миг что-то больно обожгло под коленом левую ногу, и он едва не упал навзничь.
Кто знает, чем бы кончилась драка, если бы в нее не вмешалась третья, или, вернее, четвертая, сила. Она была не столько грозной, сколько внезапной, неожиданной и даже странной. По плечам, по головам бойких танцоров загулял увесистый тройчатый кнут.
— Вот так, сморчки! Вы уже давно у меня в печенках. Вот так, вот так! — приговаривал после каждого удара дед Савочка.
Танцоры с позором отступили без боя. Пристыженные дедовым кнутом, опустили глаза и остальные хлопцы, а Олекса чувствовал себя неловко еще и потому, что не справился сам с этими задиристыми петухами.
Олекса возвращался домой вместе с дедом Савочкой, который спешил в бригаду запрягать лошадь к поезду. Голоса на селе затихали, только где-то вдали строчил мотоцикл.
— Вишь, затарахтела, стерва! — сказал дед Савочка, пропуская вперед Олексу. — Жаль, что только раз удалось его хорошенько... По уху... Просто напасть на селе! Летом — ни яблока в саду, ни кавуна на бахче из-за них. Коня мне как-то напугали, чуть телегу не разбил. А что уже в клубе, на вечеринках — так страмота одна! Ну, чисто тебе вот те, как их... стиляги!
— Я когда-то думал, что стиляги только в городе. Откуда они здесь?
— А я скажу, откуда. Жирная, откормленная матка всегда трутней порождает. Вон тот, высокий, в коже, — сынок директора завода. На мотоцикле сюда гоняет. А этот карапет тоже за ним тянется. Один у отца, а отец — заведующий кооперативом. Только пчелы отгрызают у трутня крылья и выгоняют из улья, а мы терпим. А у пчел, попробуй у них не работать! В рабочее время пчела надрывается на взятке. А у этих и хвилософия своя есть. Говорят, не сегодня-завтра наука дойдет до такого, что ахнет бомба на весь мир, подохнешь и не дожрешь даже того, что родители приобрели.
«И тут атом, — подумал Олекса. — Его искры долетают в отдаленные углы. В селе только и разговоров про ракеты, спутники, атомные ледоколы и станции. А вот эти приспособили его себе... Они хватают только пепел. Но нужно, чтобы даже он жег им руки. И здесь что-то нужно делать...»
Мысли Олексы скакали от драки в клубе к расказу деда. Про трутней-стиляг лучше не скажешь. В словах деда горькая мудрость. Но еще что-то крылось за дедовым рассказом.
Молодость, думается ему, порой немного свысока смотрит на старость. И Олекса даже почувствовал неловкость за хлопцев и почему-то немного и за себя.
— А ты приходи, агроном, ко мне, у деда тоже есть своя наука. И книжки полистаешь. Я тогда не знал, кто ты и что ты.
Олекса поймал протянутую в темноте дедову руку, крепко пожал ее. Ему захотелось пройти с дедом в бригаду, но другая мысль толкнула к дому. Он шел по улице, а в ушах еще звучали Савочкины слова.
Олекса тогда, при первой встрече, не знал, кто этот дед и каков он. Он вообще много чего не знал и не видел или видел, да не так, как надо. И село и людей. Их простоту, деликатность, гостеприимство. А теперь Олекса ловит ее везде, и в большом и в малом. Вот хотя бы и с его квартирой. Для бабы Одарки, когда он не ест, — самое большое огорчение. Олекса не любит, чтобы на него смотрели во время еды. И она заметила это, подаст ему еду, а сама или уходит из хаты, или хлопочет у печи. В селе почти никто не запирает хату, сарай. Приходят соседи и, если нет никого дома, сами берут вилы, лопату или какой-нибудь нужный инструмент, и тот никогда не пропадет.