Сердце и камень
Шрифт:
И все-таки, в чем смысл жизни?.. Федор больше душой, сердцем угадывает, в чем он. В той прохладной кринице, из которой пьют воду рабочие люди. Выкопать криничку, отдать всего себя людям в таких криницах, в капельках воды. Но тогда и мечта твоя настоящая. Она, как большая-большая криница, из которой могло пить много людей. Разве не про них, не про Голубую долину думал ты в бессонные ночи за работой?
Федору даже жарко стало от этой мысли. Он сел в кровати, но шаги за дверью уложили его обратно. Желание Федора, словно дерево молнией, расщеплено надвое. Он и хочет
Но разве это не все равно?
Простудный жар миновал, грипп отступил, а вот желтые круги перед глазами не исчезали. Они проступают то гуще, то реже. И снова жгучая боль. Хотя Федор и говорит, что его осматривали по меньшей мере два десятка профессоров, Марина настаивала, чтобы привезли врача из города.
— Пусть он и не профессор и даже не доцент, а практиковал больше сорока лет. Озимый. Ты, верно, слышал о нем. Его весь район знает.
— Знахарь районного масштаба. — Федор все еще придерживается в разговоре с Мариной наигранно-бодрого тона. Ему думается, что такой тон наилучший в его положении.
Марина не сказала, что доктор Озимый уже пять лет не работает в больнице и почти совсем не практикует. А эта дорога ему и совсем тяжела. Но он — приятель отца, ее считает почти дочкой. Вот и сдался на ее просьбы.
...Сухонький, сморщенный старик долго сморкался в носовой платок, листал книжку на тумбочке. Расспрашивал не столько про болезнь, сколько про бывшую работу, жизнь. Разговорился и сам рассказал несколько случаев из своей практики, так что Федор даже забыл, зачем пожаловал к нему старичок. А может, забыл о том и Озимый? Ибо на прощанье рассказал последний местечковый анекдот, а Федору ничего не посоветовал, не сказал бодрых слов, какие он так часто слышал раньше.
Старичок весьма заинтересовал Федора, однако, когда вошла Марина, он напустил на себя равнодушие и спросил со смешинкой:
— Ну, что сказал знахарь? Пообещал нашептать?
На людях Федор и Марина говорили друг другу «вы». А когда оставались одни — «ты». «Ты» — не интимное и не дружеское, а привычное, старое, еще со времен детства.
— Он сказал, что это опасный рубеж. После него может быть улучшение или ухудшение... Если ухудшение — можешь ослепнуть, — тяжело выдохнула она последнее слово.
— Либо дождик, либо снег... — усмехнулся Федор, а к сердцу будто кто-то притронулся льдиной.
Марина никогда не скрывала от больных правды: пусть знают, пусть готовят себя к борьбе. Но эта правда была слишком страшной и для нее. Жалость острыми когтями впилась в сердце, и оно болело, плакало.
Марина знала: Федор скроет страх. Но будет ли он бороться сейчас? «Больше всего мне не нравится, — сказал Озимый, — его равнодушие. Нужно вывести больного из этого состояния».
Чем? Что может сделать она, которая причинила ему столько горя?.. Может быть, и не произошло бы с ним такого, откликнись она сразу на его письмо, забери его вовремя.
Только впоследствии поняла Марина свою вину. Укоряла себя за неразумность свою. Другое дело, если бы тогда был он ей совсем безразличен!.. Зачем провожала того, первого?.. Просто попросил он. Проводила, как юность. Ей было жаль его. И шел ведь он на фронт. Почему не сломила она тогда своей никчемной гордости, не выпросила у Федора прощения?
На своем жизненном пути она не встречала больше такого человека. Без лукавства, без хитрости. Нет людей из стали, но с волей стальною есть. Вот он, Федор. Разве Марина не знает, какие он терпит муки!.. Но переносит их молча. И все же... Тогда, в сорок первом, сорок втором, она была глупа, легкомысленна. А он умный, сильный... Как мог написать такое? Он же любил ее, она знает...
И Марина вздыхала, и в ее вздохе не только сожаление и раскаяние, но и еще что-то, чему она не знала названия...
Сегодня Федору особенно тяжело. В этот свой день каждый человек старается казаться веселым, жизнерадостным, кроме тех, совсем юных, которые и в самом деле веселы, ибо спешат пробежать годы отрочества. А людям, которые перешагнули юность, трудно убежать от мыслей.
И в этот день, посидев в кругу друзей, ты, оставшись наедине, возвращаешься мыслями в прошлое, все взвешиваешь, выверяешь...
Сорок три года прожил Федор Кущ. А вот не хочется ему присчитывать этот последний год.
Но кто-то другой пересчитал их все. Федору интересно, кто? Не только посчитал, но и сообщил другим. Наверное, Василь.
И хоть небольшая, но сладкая капля падает на сердце. «Не забыл...»
Он пришел первым. Какой-то молчаливый, тихий, даже торжественный. Федору показалось, словно он прислушивается к тишине, ищет что-то в своей душе, будто клад выстукивает. Но есть ли там что-то? Наверное, есть. И дума залегла морщинами на лбу.
— Ну, чем тебя наша Марина лечит?
И про себя отметил, что Федор осунулся. Конечно, он ни за что не признается, что у него болит и как он себя чувствует. Среди них, Кущей, этот Кущ больше других изломанный, но, видно, и самый цепкий.
— Зарос ты очень. Бритвы нет?
— Вышли все лезвия.
— Я пришлю с какой-нибудь из девчат.
Перебросились еще несколькими незначительными фразами, и Василь, оглянувшись на дверь, расстегнул пиджак.
— Тут я тебе... Оно, может, и не положено, да я и не знаю, что ты пьешь. — И он, вынув высокую бутылку с длинным горлышком, задвинул ее под кровать. — Кажется, такое, кислое. А ради такого дня... — вынул и вторую, с белой головкой.
Налил Федору, и тот не отказался, выпил. Потом налил и себе, уже больше, до половины.