Сердце и камень
Шрифт:
— Растаяли? Что ты сейчас видишь?
Хочется сказать: «Вижу твои глаза», — но он гасит в себе это желание.
— Смотри на таблицу, сюда. Какие это цифры?
— Тысячи, миллионы, миллиарды...
«Ох, наверное, лучше бы мне не видеть ничего...»
Звенит над Голубой долиной весна. Она там, вверху, и здесь, под снегом. Журавлиным кличем, первым движением зернышка в земле, нежным пением ручья. Они оба слышат это пение: и Федор и Марина. И яблоня слышит. Она услышала
Федор срывает тугую почку, бросает в рот. Терпкая, пахнет весной. Он смотрит вверх, откуда из синего вечернего марева долетает тревожное «курлы». Их не видно сейчас, этих вестников весны, но их слышно. Они летят строить гнезда.
Над головой Федора — бездна вселенной, что от века манит человеческую мысль. Но сегодня она для него просто мягкое весеннее небо, уже пробудившеея от холодного сна. Пробудилось, вздохнуло глубоко и рассыпало в темную пелену блестящие бусинки. Они собирают их вдвоем, собирают и радуются. Оба ждут весны.
— Что это вы?
— Что? — Он смотрел на санитарку странным, невидящим взглядом.
Старенькая санитарка, тетка Килина, под этим взглядом отступила назад к дверям.
— Я... вы... Я сейчас...
— Что сейчас? — Он очнулся от своих грез, тряхнул головой.
— Ой, а я испугалась! Вы так странно глядели. Вот... Вы просили бумаги...
Только теперь заметил он, что бумажная салфеточка на тумбочке и сама тумбочка изрисованы рядами цифр, закорючками — формулами.
— Я сейчас сотру...
А сердце бьет, как колокол на сполох. Напрягает память и не может вспомнить тот момент, когда написал первую цифру. Что вызвало эти цифры? Что повело руку? Этот весенний солнечный луч? Или, может, какой-то другой луч?
Всю жизнь ты искал, думая о радости для многих и досаде для одной. Назло ей... А теперь увидел, что досады и не было бы. А была бы, наверное, величайшая радость. Когда ехал сюда, в Голубую долину, думал, что уже ничто не заставит его сердце заплакать или засмеяться. Прошло горение... Остался ленивый сон. Вез сюда горечь и усталость. Если бы он, — так казалось ему, — одержал победу, то с нею получил бы и счастливый покой.
А теперь Федор понял иное: победа тоже не пропуск в царство покоя, сна. Она — лишь мгновение жизни. А жизнь — вечное кипение, движение вперед. В них и в нежном трепете струны, что соединяет два сердца, — радость и счастье. Если хочешь еще пожить, борись, страдай и радуйся. Живи грядущим, настоящим, а не созерцанием того, что уже за плечами. Жизнь — в бою, а не в подсчете трофеев. Она кипит, она стучит в твое сердце.
Пенится за окном яблоневый сад в горячем цветении. На земле, на нежных лепестках играет солнце. Вместе с солнечным светом льется сверху серебряными ручьями песня жаворонка, манит, зовет туда, на зеленые просторы, под голубое небо.
Федор ощущает, будто та песня растет и у него в груди, наполняет его давно неизведанной радостью. Нет, он еще не перешел свое жизненное поле. Его ждут девчата на ферме, его ждут комсомольцы. Олекса говорил, что они хотят посоветоваться с ним. Интересно, сами это они или подсказал секретарь райкома? На память приходит разговор с секретарем в машине, когда возвращались из райкома. Надо разыскать те листочки, что дал секретарь.
Он разыщет их завтра. Завтра он выйдет из больницы.
Уйти, не сказав Марине того, о чем мечтал, что лелеял? Оно уже и не твое, оно живет само... Он пойдет к ней сейчас. Немедленно! Может, он и не скажет ничего, но увидеть ее должен.
Узенькая стежка вьется в молоденькой травке по больничному двору к флигельку, в котором живет Марина. Впервые ступает он на эту стежку... А что там, за нею? Чья-то злость, чьи-то пересуды? Собственные муки, упреки!..
Так должно быть!
Но Марины нет дома. Уехала в город. Может, это и к лучшему. Он встретит ее возле дубового гая.
Широкой стежкой спускается к реке. Не доходя до берегов, зеленой лужайкой повернул за кладбищем налево, к бывшему отцовскому огороду. Половину его отрезали под кладбище, половину отдали кому-то. Но еще не вскопали. И сейчас тут крик, суета. В десяти шагах от могилы отца двумя кучками сложена одежда — это ворота, к ним гонит заплатанный, пестрый, как земной шар, мяч босоногая ватага. На самой могилке, густо зеленевшей под размалеванным крестом, — перевязанные красненькой резиновой полоской книжки — учебники.
Федор обогнул футбольное поле, за колхозным двором, за отцовской хатой вышел к берегу. И сразу же нырнул в мягкую волну.
Над Голубой долиной — нежное марево. Тихо шумит камыш, будто песню поет. Травы в росе, словно серебряные струны. Федор взглядом блуждает между ними, меж цветов, желтых, синих. Нет ли кого? Не нарушает ли кто дивного покоя, весенней мечты? Никого. Он один, наедине со своими мыслями.
Но Федор в Голубой долине не один. В этой тишине бьются еще два сердца. Юношеское и девичье. Юношеское — ближе, девичье — дальше, возле Удая.
Девушка тоже, видно, думает, что она одна на лугу. Ведет печальную песню, срывая на ходу тяжелые, покрытые росой цветы. В левой руке у нее чемодан. Это Яринка. И маленький, нежный букет цветов — последний, прощальный. Ибо едет она далеко-далеко, где, может, нет ни цветов, ни трав, ни аиста над головой. Только разрытая земля, да камень, да металл. Она едет на комсомольский стан, куда объявили этой весной набор. Так решила, взвесив все.
Впереди — густые камыши. Яринка замедляет шаги, в последний раз оглядывается назад. «Прощай, село, прощай, Марусин гай, прощай, Голубая долина! Прощайте, отец и мать! Прощайте, дядя Федор! Я буду помнить о вас, о вашем большом сердце. Прощай и ты, Оксана! Я не хотела тебе зла. Я сойду с твоего пути. С твоего и Олексиного. Так нужно! Я долго думала... Это единственное, что я могу сделать для вас. Ведь я люблю тебя, Оксана...
Прощай и ты, несвершившаяся мечта: институт, студенческая скамья!»
Ты выросла, Яринка, ты стала совсем взрослой в эту осень и зиму. И уже поняла, что не твоими маленькими, хоть и крепкими, руками отпихнуть стальной бульдозер, который гонит по разрытым канавам коричневую кровь в Удай.
А может, ты еще и встретишься со своей мечтой? Этого мы не знаем, как не знает и Яринка...
— Яринка! — вспугнув чаек, падает голос в траву, умирает в отчаянье.
Но Яринка не слышит этого голоса.