Сердце и камень
Шрифт:
Олекса спотыкается на кочках, спотыкается мыслью, спешит. Он должен догнать ее! Должен сказать то, чего не сказал и что гложет сердце! Хотя он и не уверен, что надо сказать...
Тревожно екает под ногами Олексы стежка, и еканье это удвоенным эхом отзывается в сердце. А вокруг бурлит весна. Не знает она горя, не ведает муки, как девушка, еще не познавшая любви. Разостлала на лугу яркий венок, вплетает в него все новые и новые цветы; качает на теплых струях сонного аиста. Для нее пройдет этот сон. Любовь прорастает в ней плодом, а значит, и мукой!
Мысль эта заставляет сильнее сжаться сердце Олексы. «Это она, Яринка, научила его
— Яринка!..
Олекса подбегает к Удаю. В этом месте через речку переброшены жердочки. Яринка только-только перебежала по ним — еще веточка ивняка чуть заметно вздрагивает, покачивается, гонит мелкие волны.
Олекса ступает на жердочки, но они трещат, угрожающе прогибаются.
Яринка — легкая, она перебежала. А может, это под ее шагами и надломились жердочки?
— Яринка-а!..
Зеленый ивняк, словно живое существо, глотает его голос. Олекса стоит в нерешительности, смотрит на веточку, которая все еще раскачивается над водой, на круги, разбегающиеся от берега. И подобно этим кругам, не совсем четким и ясным, всплывают и бегут в голове Олексы мысли. Нет, он не имеет права сейчас ступать на мостик! Он уже ступил однажды — легко и поспешно, не уверившись, та ли это жердочка, выдержит ли двоих. И он еще не уверен, не по его ли вине и проломился этот мостик. Теперь он должен перейти его в своих мыслях множество раз. И обсудить спокойно и выверить зерна на всхожесть. Ведь еще и сейчас не уверен, совсем ли увяли те, что были посеяны раньше.
Поедет Яринка, а деревца над прудом будут зеленеть и гнуться над водой, а пшеницы и ячмени шуметь под ветром. Ибо они не прихоть его, а труд его и труд других людей, они их надежда и жизнь. И соревнования будут. Только не конные, а велосипедные. Но уже не выскочит, не вылетит откуда-нибудь сбоку Яринка... А может, она еще вернется к их пруду, на их луга...
Олекса бросает в последний раз взгляд на камыши и поворачивает на тропинку, что вьется к селу.
Теперь и Федор видит, что он не один на лугу. Вон кричат, кружатся над камышами потревоженные птицы. Федор вслушивается в птичий гомон и радуется мысли, что среди тысячи весенних голосов есть один, подаренный и им. Голос чайки. Федор выпустил ее на волю, и она полетела.
«А тебе? Тебе суждено ли взлететь?»
Никто не может знать собственную судьбу, никто не может обойти, просмотреть заранее свое жизненное поле. Но знает Федор и другое. Что снова ждут его бессонные ночи. Но он не отступит. Даже если и не найдет того, что ищет. Он все равно будет искать, искать, идти!.. Разве же могут пойти на отдых мозг, мускулы... Разве отдыхают те люди, которые кормят тебя хлебом? Они заботятся о тебе, а ты должен заботиться о них. На отдых может пойти только совесть. Но ты ей отдыхать не дашь.
Федор выходит на дорогу. И снова у него желание взойти на гору, поглядеть оттуда на долину. На узенькую долину, на широкую родную землю. Эта долина — его Украина. К ней стремился сердцем всю жизнь, ей, счастливой, мечтал он отдать себя. Душой, всем естеством льнул к ней, как дитя к материнскому лону, и рос из нее, и плакал во сне от любви к ней. Вот она, умытая росой, вот ее нежные травы, вот ее налитое серебряным звоном небо, вот ее щедрые люди.
Как не любить ее!
Как не любить тебя, земля родная!
И снова дрожит под ногами земля, могучая земля, поднимает его на своей груди все выше, выше! Как тогда, в первый день. На гору, где застыл на часах солдат и смотрит вдаль.
«Нет, ты не легенда, Микола! — шепчет, словно в забытьи. — Ты живой, ты зовешь!..»
Сбоку, из-за горы, налетает вихрь. Первый весенний вихрь. От неожиданности Федор съежился, хотел крепче опереться о землю, но споткнулся, выпустил палки и покатился вниз по склону. Схватился за сухой, прошлогодний куст полыни, и хоть тот вырвался с корнем, успел перехватить другой, задержался. Сел на траву, подкатил одной палкой другую. Попытался подняться... И вдруг тонкая жгучая боль пронзила его! Федор стиснул кулаки, сжал до боли зубы, чтоб не закричать.
И вдруг...
Закачалась долина, прищурилось солнце. И он закричал не так от боли, как от радости. Нога! Это болела нога! Болью настоящей, живой. Боль утихла так же внезапно, как и возникла, Федор тряс, щипал ногу, но она ничего не ощущала. Он смеялся от счастья! Боль была! Он и сейчас ощущает сердцем ее живые прикасания. Она придет, она вернется снова. А с болью должна прийти и жизнь. Она приходит всегда, когда возвращается боль.
«Это вихрь, это он! — прошептал Федор. — А ты хотел спрятаться от него. От вихря житейского. Ты думал, что кончил свою повесть, что уже поставил последнюю точку, а дальше — чистая бумага, белые страницы. Нет, ты написал только половину ее! Теперь напишешь и другую».
С дорог жизни
Новеллы
Земля в меду
Над головой кипел бой, но Кузьма не прислушивался к нему. Лежал, скорчившись, в погребе, стонал сквозь сжатые зубы. Он даже подумал, что, пожалуй, и лучше, если вдруг сюда упадет снаряд и поставит точку на его жизни. А так — одни муки. Болезнь уже давно иссушила его тело, согнула его до земли. В селе Кузьму так и прозвали — Дугой. Только пожилые женщины помнят, что был он когда-то прямым и высоким, как явор.
Он все еще как-то боролся с болезнью, а этим летом она одолела его.
Бой оборвался внезапно. И стало так тихо, будто вовеки веков только светлый и кроткий мир ходил по этой земле своими босыми ногами. Так же внезапно сгинула и боль. Может, исчерпала себя, а может, ее смирило лекарство.
Кузьма головой откинул крышку погреба и вылез наверх. Плескалось в густой яблоневой листве солнце, задумчивый ветерок шевелил на подсолнухах стыдливые лепестки-ресницы. И — тишина. Всепоглощающая, сплошная... И лишь где-то на Груновском шляхе дребезжал мотоцикл, словно отрывал от тишины по маленькому кусочку.