Сердце крысы
Шрифт:
Стоит ей завидеть поблизости кого-нибудь из коллег, как она взвизгнет, нервно так заморгает и давай юбку одергивать! Одергивает и пятится…
Полный мрак. Ничего не понятно!
А потом и вовсе нацепила желтую максихламиду, и это – при давно уже круглом полтиннике!
– О, новая мода! И ножки закрывает, – съязвил Милев.
Хотя этому пропретерчику можно было бы и помолчать: и потому, что с ножками у дамы всё в порядке, и потому, что у самого рыльце в пушку – вторую неделю не бреется, белесая такая растительность
И ещё. Вдруг стал краситься пергидролью! Тоже ведь далеко не мальчик, чтобы панковать. И это он, который репрезентует местную образованщину!
Вот так и ходит, глаза во все стороны мечет, своим скудным умишком посередь начальства вертится, короче, живет по принципу – лги, лги, что-нибудь да прилипнет. Либерализм вокруг него волнами, смотри, не захлебнись девятым валом! Его речи – ящик Пандоры со всеми его скверностями, даже в рекреацию не спускается, прямо здесь, у станка митингует…
Ладно, хватит малодушничать – это я себе. Это легко – злословить, это каждый дурак сможет, особенно насчет этого ослизлого пескарика, пусть себе лепечут всевозможные справедливости кому не лень, а вот попробуй, порадуйся чужому счастью!
Ну и как? То-то же…
Сам-то я кто? Вот действительно интересный вопрос. Всё у меня – позади. Встало в пень и – не движется! Когда-то тоже был демократом и спичкой, а теперь я, матовый бледный брюнетик, у которого зубы не вывались только из вежливости, а лица всё больше и больше, я, эта противная, пестрая штучка, превратился на подступах ко второй полтине лет в бочку всякого всего.
Вы ж понимаете!
Зачем мне трогать Милева? Уголь сажу не замажет.
35
Когда подсчитали количество белых и черных камешков, оппозиция насчитала в своих рядах всего три члена. Вот их и посадили в Лигу.
Оппозиция получила в своё распоряжение штат ученых, два канала центрального телевидения и три – на радио. Ну а газет они могли выпускать больше, чем число умеющих читать в нашем обществе! И никаких лимитов на бумагу.
Как ни лязгала зубами старая Лига, наш сильный центр, их песенка была допета до конца. Все штатные должности мы уничтожили.
Однако быть законной оппозицией они не хотели, а властью – кто ж им позволит?
Дынные семечки и прочие вечные ценности были розданы больным и детям без права обмена с другими категориями населения – во избежание скопления большого количества товара в одних руках.
Теперь в наших школах учили хорошо и бесплатно, а учителям платили зарплату. Новый образовательный закон вводил только один запрет – быть невеждой.
Да разве перечислишь всё, что было сделано всего за один день.
…Даже солнце утомилось наблюдать столь стремительную метаморфозу царства крыс, и оно скромно прикорнуло на багряном облаке у самого горизонта.
Прелестные юницы в чудесных шелковых шубках и белоснежных атласных чулочках
Я умиленно слушал их пение и поглядывал на Малыша. Он медленно встал и пошел к стене Лиги. Это красно-серое здание теперь не выглядело таким мрачным и скучным.
Малыш сел у стены и так резко откинул голову назад, что даже со своего места я услышал глухой удар.
Герой дня был тих и спокоен, и я подумал с тайной надеждой, что вчера он просто неуклюже пошутил.
Его тонкие лапы, словно высохшие за ночь, лежали на коленях. Неподвижный взгляд устремился в небо – там плыла маленькая, карминового цвета, штучка. Вдруг она ярко вспыхнула и …погасла! Я окликнул Малыша – он не ответил.
Я подошел к нему, коснулся рукой его лба – он был лёд.
Я посмотрел в его зрачки – они ничего не отразили…
Сердце моё упало и, вновь поднявшись, накрепко застряло в горле. И в тот же миг я лишился чувств.
Так закончился первый день свободы.
Когда я пришел в себя, хор продолжал петь – репертуар его был неиссякаем, а Рата, несчастная Рата, в длинной перламутровой пелерине, исплакав все глаза, стояла на коленях перед телом сына и вела с его душой нескончаемую беседу.
Она пела Песню великой материнской скорби…
Едва не лишившись рассудка от горя, я пролежал весь остаток дня на сером камне, поросшем бурым мхом – на нем мы с Малышом частенько сиживали в былые, дореформенные времена.
Я готов был изгрызть безмолвную глыбу в щебенку, но лапы мои помимо воли гладили и обнимали шероховатую поверхность валуна, и мне казалось, что я чувствую особое тепло как раз на том месте, где обычно сидел он.
…Жизнь наша пошла своим чередом. Те, кто ратовал за введение «узды» и «кнута», были публично посрамлены. Но если вы думаете, что всё сразу образовалось, и мы больше не знали проблем, вы ошибаетесь.
Это отдельный разговор, и мы к нему ещё вернемся.
Но всё же, это были обычные трудности роста, и – не более того.
Главное, наше общество обрело долгожданную стабильность, и с каждым новым поколением у нас появлялось всё больше прямоходящих крыс. И даже, что было совсем невероятно, – у некоторых взрослых особей стали отваливаться хвосты.
Однако к хорошей жизни мы быстро привыкли, и вот уже, то тут, то там стали раздаваться подстрекательские голоса – искусственно создавать естественные трудности, так как не на чем обтачивать зубы и коготки, без которых мы можем превратиться в плюшевых мышей.
И вот в такой именно момент судьба наслала на наши головы тяжелое испытание. К нам в стаю прибыли две весьма странные компашки. Это были чудовищно неопрятные, грязные существа, и называли они себя прорабами. Из того, что они весьма неразборчиво стрекотали, удалось понять следующее – они гастарбайтры и сезонами калымят на всевозможных мировых перестройках.