Сердце крысы

Миронова Лариса Владимировна

Нет, они не страдали! И мне, страдающему, это доставляло невыносимое мученье! Зачем они шли за гробом не любимого ими человека – шли без жалобы и печали?

Почему они здесь? Сколько им лет? Кто старше и на сколько? Где они родились? Я не знал ответа ни на один из этих вопросов. Вопросов я им не задавал, и они сами ничего не говорили.

Мама хотела, чтобы её похоронили по-старому, и я пригласил священника. Но и этот, приглашенный мною, тоже не внушал мне доверия. Идет, скорбя. А сам думает, небось, сколько заплатят?

Иногда

из памяти вдруг выплывал утлый челн, и я чувствовал, как слабенькие волны воспоминаний начинают биться о камеры моего сердца. Тогда я накрепко запирал их на все четыре замка и, осторожно прислушиваясь, ждал, пока волны улягутся, боясь вновь потревожить зыбкую гладь.

Чаще это случалось глубокой ночью, на изломе, часов около трех, когда до законного наступления утра остается не больше часа. Это психологический барьер надо научиться преодолевать. Как легко произносить – четыре часа утра! И как пугающе глухо звучит – три часа ночи…

В такие минуты волны превращались в настоящий шторм и грозили настоящим разбоем…

Но утром волны утихали, делались совсем ручными, и во всем четырехмерном пространстве моего сердца устанавливался долгожданный, хотя и хрупкий мир.

И никто больше в двери не стучался, разве что представитель мос-газа или соседка «дайтрирубля»…

…Но пришедшие той ночью стучали без остановок целый, наверное, час.

Однако к этому моменту надо ещё подойти.

В год смерти Сталина я пережил первый настоящий мой взрослый страх и ужас. Конец очереди был объявлен на улице Чернышевского.

Я пошел один, считая себя достаточно взрослым. Улица Чернышевского близко от Курского вокзала – выход на Садовое кольцо. Но никакой организованной очереди там не было. Шла огромная толпа, заполняя всю улицу и постепенно сгущаясь. Моё тело уже перестало быть моим – оно стало частью толпы, всё более плотной и мрачной. Мысли мои были об одном – не упасть!

Наконец, у поворота мне удалось пробиться к самому краю и вырваться на простор.

Из толпы доносилось безнадежно-истеричное – задавили-и-и-и!

Была глубокая ночь, но поезда метро ещё ходили.

Время, казалось, ушло в небытие, вслед за великим усопшим, и никак не хотело оттуда возвращаться.

На землю опустилась великая ночь…

В пустом вагоне против меня сидели три типа. Мне было неуютно с ними наедине. Они глухо, но весьма оживленно, о чем-то разговаривали. Один из них, в черном, длиннополом драповом пальто и мышиного цвета шарфике, дважды на меня посмотрел. И тут я понял – почему! У меня в кармане была его фотография и край был виден! На улицу Чернышевского многие пришли с фотографиями – ласковые спокойные глаза смотрели прямо и бесхитростно, и от этого взгляда кое-кто начинал плакать.

Скрючившись, как от боли в животе, я влип с кожаное сидение. Они теперь, уже не отрываясь, смотрели на меня. Так мы доехали до станции Коминтерна, потом её переименовали в Калининскую. Я вышел на Арбатскую площадь и оттуда травленым зайцем помчался к себе, на Староконюшенный, но только я свернул туда, как у деревянного дома с большим выступающим крылечком и резными, крашеными в голубой, наличниками на старинных окнах я увидел огромную, похожую на сигару машину.

Я замер. Таких машин мне ещё не приходилось видеть.

Мне очень хотелось домой, я устал и мечтал о теплой постели – подальше от угрюмой, взвинченной толпы, рассеянной по тревожной ночной Москве, от этих неприятных типов, которые, не торопясь, выходили из машины – опять они! Но что-то сильнее страха быть обиженным этими людьми словно приковало меня к проклятому месту.

Я незаметно отступил в тень и скрылся в глубине двора, за беседкой. Постепенно глаза обвыкли в темноте, и я отчетливо различил на сказочном крылечке три фигуры, однако вовсе не царя Салтана и его свиты.

Рядом со своим дружками возвышался тот, в черном драповом пальто и мышиного цвета шарфике – под цвет глухой мартовской ночи.

И меня прошибло – как током шандарахнуло. А вдруг это агенты! Ну конечно – агенты! Решили воспользоваться сумятицей и сейчас готовят взрыв Кремля или даже Мавзолея!

Спина моя взмокла, уши полыхали, про сон я, конечно, забыл…

Вот они раскрывают чемоданчик, поставив его на перекладину, достают что-то оттуда…

Взрывчатка!

Я зажмурился. Зачем им взрывать этот старый безобидный дом, где помещается детсадик, в котором меня в сорок пятом насильно кормили тушеной морковью, и я соглашался есть эту гадость только потому, что на ложечке был изображен Кремль?

Я осторожно приоткрыл глаза, моё зрение напряглось до предела – но нет, это не взрывчатка! Это – батон колбасы…

Они резали колбасу и сыр, потом налили в стаканы из узкой высокой бутыли и чокнулись…

Я отполз назад, за беседку. Потом встал во весь рост и пулей помчался домой. Ещё несколько минут – и я в своем подъезде. Мне всё ещё было ужасно страшно, но спать хотелось ещё ужаснее. И вот я дома.

Свобода!

31

Я предпочитаю бичевать свою родину, но не обманывать её, – сказал Чаадаев и был объявлен сумасшедшим.

Я вовсе не хочу бичевать своё несчастное отечество, его и без этого мордуют все, кому не лень.

Но как сказать им то, что знаю я? Что открылось не вдруг, но давно, и каждый день приносит всё новые и новые подтверждения моей правоты?

Вот как жить с этим?

Моя главная мысль проста: когда между природой и разумом существует тождество, то мысль становится материальной силой.

Безотрадное зрелище являют у нас умы, в тщете стремящиеся предотвратить катастрофу – ты что, самый умный? Так скажут ему все вокруг и надают радостно пинков. И потом провалятся в тартарары с чувством глубокого морального удовлетворения – никто не самый умный! Все – здесь! Никто не спасся!