Сердце пяти миров
Шрифт:
Не позволяй себе быть слабым, не позволяй, не позволяй.
Крепкая рука ухватила его за длинные волосы, а вспышка острой боли заставила вскрикнуть.
— Думаешь, если ты отвернулся, тебя не видно, ублюдок? — Лицо его отца — человека, называющего себя его отцом — было так близко, что брызги слюны летели Олдину в глаза. Но он не решился зажмуриться. Сделает так — будет только хуже.
Не ему. Ей.
— Отец…
— Не называй меня так! — Он дернул Олдина за волосы, вынуждая подняться с колен, поставил перед
— Господин, пожалуйста… — попытался он.
— Не моли о пощаде для нее. Моли за себя. — Он потащил его за собой, сжимая рукой шею, заставляя Олдина кашлять и задыхаться, вцепившись в душащую его руку, выволок его из амбара и швырнул в пыль рядом с безжизненно лежащей на спине матерью. — Давай, ублюдок. Смотри на нее. Смотри на то, что стало с ней из-за тебя.
Перед глазами темнели круги, сердце билось тягучими толчками в горле, но ее лицо — бледное, покрытое кровью лицо, он видел так хорошо, словно оно отпечаталось в его памяти.
Это было столько раз.
Это было уже столько раз.
— Дотронься до нее, спаси ее, целитель.
Олдин протянул руку, уже зная, что будет — и отлетел прочь, когда отец отшвырнул его пинком сильной ноги.
— Почему ты позволил мне это сделать? Почему не вмешался, не защитил ту, что подарила тебе твою никчемную жизнь?
Он сплюнул кровь, закапавшую из разбитой десны, поднялся на колени, снова — зная, что будет — попытался дотронуться до матери, чье дыхание стремительно угасало, вытекая вместе с кровью из разбитого камнем затылка… Отец опять отшвырнул его.
— Господин.
— Она умрет из-за тебя.
— Господин…
— Ты сделаешь, что положено? — Отец наклонился над ним: яростный, злой, снова схватил его за подбородок, смешивая кровь Олдина на ней с кровью его матери на своих пальцах, затряс его, рыча. — Сделай это. Сделай это!
Мать рядом с ними издала какой-то звук, ее тело дернулось, руки попытались сжаться в кулаки, и у Олдина потемнело в глазах, когда она понял, что она вот-вот умрет.
— Господин!
— Исцеляй ее!
Отец ткнул его в затылок, отпустил, отступил на шаг: испуганный возможностью непоправимого, пытающийся придумать оправдание своему поступку, готовый вцепиться в него и умолять его спасти женщину, которую он только что едва не убил. Олдин почти упал на тело матери, почти лишился чувств, выбросив из себя страшной силы вспышку магии, уткнулся лицом в пахнущую пылью и молоком материнскую шею.
— Исцеляй ее! Исцеляй, ублюдок, или я убью тебя!
Он сжал пальцами ее липкие от крови волосы, тяжело дыша, пытаясь сохранить остатки разума, чтобы магия не сожгла их обоих пламенем, вырвавшись наружу, чтобы только согрела, но не спалила дотла.
Во рту стало горячо. В груди стало горячо. Олдин почувствовал, как заползает, забирается под материнскую
— Олдин.
— Оставайся на месте, мэрран, родная, — прошептал он, — не открывай глаз, подожди, подожди, сейчас все пройдет.
— Он…
— Не говори, не говори, сейчас все кончится.
Он не мог посмотреть ей в лицо: по его щекам катились слезы. Не мог попросить прощения: он был ее сын, она была его мать и принимала его таким, какой он есть. Олдин ненавидел себя за каждое мгновение боли, которое она испытала по его вине, но ничего, совсем ничего не мог сделать.
Отец схватил его за волосы, и в глазах у него потемнело.
Убить. Сломать эту руку, выхватить афатр, развернуться и разрезать это горло, умыться этой кровью и проклясть свою и его жизнь — пусть так, пусть, только бы она не страдала, только бы она могла жить!
— Олдин…
Только она одна в целом мире могла оттащить его от края безумия.
— Олдин, милый…
Только она одна в целом мире могла любить чудовище, которое называла своим мужем.
— Возвращайся в дом! Твоему ублюдку нужно преподать урок.
— Рифид, я прошу тебя.
— Он выйдет из амбара только когда сделает то, что должен делать настоящий мужчина!
— Рифид! Отпусти его, отпусти!
Она молила и протягивала руки, стоя на коленях, еще слабая после исцеления, но уже напуганная, но отец уже тащил его прочь, в амбар, мимо блеющих в испуге от запаха крови и криков овец и коз.
— Ты сделаешь это, или не выйдешь отсюда!
Он швырнул Олдина на чисто выметенный матерью еще утром пол, его глаза были страшны и дики.
— Тебе придется это сделать, или ты умрешь здесь от голода и жажды. Я не выпущу тебя на этот раз. Я не выпущу тебя, отродье чужой жизни.
Олдин молчал: не мог говорить из-за слез.
Отец хлопнул дверью и оставил его одного, в темном амбаре, свет в который попадал через узкое окошко под крышей. Он оказывался здесь не впервые, и наказание голодом было ему уже знакомо, но что-то было на этот раз в словах отца, что заставило его сердце сжаться в предчувствии беды.
Когда вечером раздались шаги, он понял, что предчувствие его не обмануло.
Отец пришел не один. Олдин сидел в углу, глядя невидящими глазами перед собой, сжимая грязными от крови и пыли руками края одежды, когда дверь распахнулась, и тонкое нежное блеяние напуганного до смерти козленка разорвало тишину.
— Вот, ублюдок, это твоя еда.
Отец пнул козленка вперед: тот шевелил ушами, нюхал воздух и не желал идти туда, где пахло смертью, где пахло множеством смертей.
— Убьешь его — выживешь. Не убьешь — вы будете сидеть здесь оба, пока кто-то из вас не сдохнет от голода первым.