Сердце в тысячу свечей
Шрифт:
Вчерашняя решимость блекнет при свете нового дня. Убить Сноу? Червячок сомнений шевелится в груди, но это не страх – скорее почти исчезнувшее, попранное чувство самосохранения.
И все-таки другого выхода нет.
Сколько я смогу терпеть издевательства до того, как мой разум пошатнется?
Как долго я сумею не утонуть в пучине отношений с нелюбимой женщиной? С разными женщинами?
Мне нестерпимо, и едва ли не до слабых слез хочется забыться, а потом понять: все, что было, – сон. Кошмар. И я проснулся.
Бреду к своей квартирке, возле которой дежурят
– Привет, – от долгого молчания мой голос чуть хрипит, но я стараюсь говорить нежно.
Взгляд же Китнисс, сидящей на диване, такой холодный, что мороз пробегает по коже. Она кивает и вновь отворачивается к телевизору. Мнусь на пороге, не зная, что сказать.
Рассказать, что ночевал на узком диване, а не в постели с Ребеккой? Хотя Китнисс ведь и не знает про внучку Сноу – когда мы виделись последний раз, рядом со мной был Вернон. Качаю головой, торопясь отогнать от себя даже мысли о нем.
Присаживаюсь рядом с Китнисс.
– Как дела?
И снова она смотрит на меня как на врага.
– Не жалуюсь.
Поджимаю губы. От нее исходят волны раздражения, которые, кажется, могут потрогать.
Это то, чего я боялся; то, что было предсказуемо с самого начала. Неужели она уже забыла, как обещала, что примет меня, несмотря ни на что?..
– Китнисс, я только… – касаюсь ее руки, но она выдергивает свою, будто ошпарившись.
– Не прикасайся ко мне!
Смотрю на нее, с трудом сдерживая взрыв отчаянья.
– Я не хотел тебя обидеть…
Китнисс щурится, отодвигается, чтобы оказаться как можно дальше.
– Нельзя обидеть того, кому нет до тебя дела! – ее слова как лезвия, врывающиеся в кожу. – Думаешь, мне не все равно, где ты был?
Мое счастье, которое и так было с заплатами, рвется в клочья.
Она не дает мне ответить:
– Мне без разницы, где ты был и с кем! Понял? Все равно!
Китнисс кричит, и ее глаза сверкают такой злобой, чтобы даже моя наивная любовь не находит изъянов.
– Ненавижу тебя!
Опускаю глаза в пол. Сглатываю. Что мне сделать? Встать на колени? Молить, чтобы она забрала свои слова назад?
Сжимаю руки в кулаки. Может, оно и к лучшему? Рано или поздно, Китнисс бы узнала обо всем, что со мной сделали, и что потом? Ее презрение? Отвращение?
Лучше ненависть – это чище. Тем более, что покойнику, в которого я превращусь, если сумею избавиться от Сноу, будет уже все равно.
– Я понял, – выдавливаю. – Пойду прогуляюсь…
Меня раздирают противоречия: остаться с ней и обнимать, целовать, душить в объятиях, вымаливая хоть каплю ласки, необходимой мне как воздух? Или убежать, скрыться, спрятаться в скорлупе, позволив боли душевной и мукам физическим поглотить меня?
Выбираю второе и поднимаюсь, иду прочь.
Дежурный миротворец поворачивает голову, едва я выхожу из комнаты. Он смотрит на меня так внимательно, будто пытается проникнуть в мои мысли.
«Прости, «друг», в них слишком много горечи, утонешь в такой несладкой
Бесцельно слоняюсь по дворцу, замечая множество новых постов охраны: на каждом этаже по целой группе вооруженных миротворцев. Будь я легковерным, решил бы, что президент опасается нападения, да только угрозы ему ждать неоткуда: единственные, кто мог помочь, – Тринадцатый дистрикт. Но, если они и живы до сих пор, то растеряли всю свою мощь.
***
Встречаю ее случайно: Джоанна убирает со стола в большой столовой. Татуировка, уродующая ее лицо, это пощечина всем, кто посмел поверить в Революцию, а глаза, сперва пустые, но ожившие, стоило ей узнать меня, – отражение боли, сравнимой с моей собственной. Она была такая сильная, ярая, живая! А теперь искалеченная, сломленная, отчаявшаяся.
Мы смотрим друг на друга, и каждый думает о своем. Мне вдруг становится страшно от своей догадки: Джоанна ведь Победитель, многие годы она провела в Капитолии… С ней делали тоже, что и со мной? Ее тело тоже истязали на забаву тем, у кого есть власть и деньги? Ее душу также вывернули наизнанку и выбросили под ноги тем, кому все равно?
Ее фигура тонкая, угловатая, а кожа бледная, с просвечивающими венами. Она тоже калека, такая же как я… Мой взгляд буквально застревает на ноже, который Джоанна держит в руке: непокорно, острием, направленным прямо в мою сторону. Так, словно она может напасть, так, будто она все еще на Играх – дикая и опасная! А потом меня пронзает: вот оно!
Щеки вспыхивают от волнения, когда я тяну руку к ее оружию, и пальцы Джо похожи на обледеневшие веточки, когда я касаюсь их, вынимая ножик. Она косится на миротворцев, чуть сдвигается, чтобы прикрыть от их глаз нашу тайну, а после разжимает ладонь. Мгновение, и металл прикасается к моему запястью под тканью рукава.
Джоанна смотрит вопросительно, наклоняет голову и вдруг улыбается, так искренне, что даже сердце щемит. Надежда! У нее, видимо, тоже осталась только надежда, крохотный огонек дрожащей свечи в конце длинного-длинного коридора. Она едва заметно кивает, скрепляя немой уговор, и тут же возвращается к своим делам: переставляет грязные тарелки на поднос, кривит губы, нашептывая что-то, и делает вид, будто меня нет рядом.
Я тороплюсь припрятать свою находку и с неимоверным трудом сдерживаюсь, чтобы не бежать: направляюсь к тому, месту, где мы еще вчера были с Китнисс: сидели вместе и мечтали о том, что у нас может быть будущее.
«Ненавижу! Ненавижу!» – ее проклятие эхом отдается во мне, заставляя сердце медленно кровоточить.
Почему сейчас? Отчего не вчера или не завтра? Зачем она бросила меня именно сейчас – когда внутри осталось так мало от того парня, что признался перед всем Панемом в своей безответной любви?
Впрочем, ответ ничего не изменит. Я не ее, а она не моя. Не все мечты сбываются, а у меня и так было слишком много: наши несмелые объятия там, в темнице, где Китнисс, как могла, выхаживала меня, наши первые поцелуи – трепетные, просящие. И та ночь, та мучительно прекрасная ночь, когда Китнисс была моей: по-настоящему моей.