Сердечные струны
Шрифт:
— От плохих парней.
— Плохих парней?
— Если хочешь, трех женщин. — Провел пальцами по волосам. — Одна была точно женщиной, а две другие — девчонками, превращавшимися в женщин.
«Три!» — подумала Теодосия.
— Ты расскажешь о них?
Он услышал нежность, сквозящую в ее голосе, и вспомнил, что договорились о дружбе: она — быть его другом, как и он ее. Сжал ее руку и кивнул:
— Да.
Она не ожидала, что он так быстро уступит. Радостный трепет пробежал по ней.
— Правда? Почему?
— Почему? Странный вопрос.
— Может быть, но все же хочу знать, почему.
— Да кто же знает?
— Но, конечно же, должна быть причина.
— Мне так хочется! Бог мой, почему должна быть для всего причина, Теодосия? Неужели ты не можешь принимать вещи такими, какие они есть, не разбирая их по частям?
— Необязательно кричать, Роман.
Он тут же раскаялся — она ничего не могла поделать со своей любознательностью; это было такой же ее неотъемлемой частью, как у него его вспыльчивый нрав.
— Я кричал, чтобы ты увидела мое мягкое небо, — сказал он, надеясь смягчить ее незначительным поддразниванием. — Разве тебе не нравится вид моего неба?
— Ты…
— Хочу, чтобы ты знала, что у меня самое сексуальное небо во всем Техасе, Теодосия. Может, даже во всей стране. Черт, возможно, в целом мире.
— Роман, ты…
— Красивый?
Она несколько мгновений смотрела на него, не мигая, приходя в себя от удивления, вызванного его вопросом.
— Да, очень красивый, но ты еще и…
— Что, по-твоему, во мне красиво? Лицо? — повернул лицо так, чтобы ей был виден его профиль. — Мускулы? — выпятил мускулы руки.
— Все в тебе красиво, Роман, но знай, что ты неисправим. Неуправляем, если хочешь.
— Это комплимент?
Она не устояла против желания — положила руку ему на грудь. Его сердце билось ровно под ее ладонью, и ей нравилось это ощущение.
Если бы он вел себя как-то по-другому, размышляла она, это уже был бы не Роман — ее увлечение.
— Да, Роман, в отношении тебя «неисправимый» — это комплимент.
Многозначительно улыбнувшись, он взял листок из ее пальцев, скрутил его и поднес ко рту, а потом сильно дунул в него — раздался такой громкий свист, что перепуганная Теодосия едва не свалилась.
Роман удержал ее.
— Хочешь попробовать? — Скрутив еще один лист, подал ей. Едва ли это было одним из ее намерений, но, тем не менее, она попыталась. Роман рассмеялся, когда звук, произведенный ею, больше напомнил хрюканье, нежели резкий чистый свист.
— Нет твоей практики, Роман, — сказала она. — Может, если бы я провела юношеские годы, прячась в деревьях, то стала бы таким же специалистом по свисту, как и ты.
Он вытащил нож из чехла, привязанного к ноге, и принялся вырезать им что-то на суку.
Кусочки коры летели к ней на колени, Теодосия ждала, когда же Роман начнет свой рассказ. Предложив ему поразмыслить над своими воспоминаниями, она запаслась терпением, на какое была способна.
Ее молчание было для него красноречивее слов — как ни странно, ему слышалось в нем ее понимание и искренний интерес к нему.
А он как будто слушал песню, которую никогда раньше не слышал, — чудесную песню. И мелодия, и стихи вроде бы написаны специально для него. И тогда понял, что если поделится своим прошлым с прекрасным сочинителем этой песни, это принесет ему покой, к которому стремится уже много лет.
— Ее звали Флора, — пробормотал он. — Она оставалась моей мачехой целых тринадцать долгих лет. Две другие — Корделия и Вероника — ее дочки, мои сводные сестры. Корделии было восемь, когда они приехали жить на ферму, а Веронике — девять. Мне — пять.
Он некоторое время молча царапал ножом по суку, прежде чем продолжить.
— Моя мать умерла вскоре после моего рождения. Не знаю, как отец познакомился с Флорой, но помню, что он умер примерно через год после женитьбы. В отличие от тебя у меня не было никаких кровных родственников, к которым можно было бы уйти, поэтому я остался с Флорой и ее дочерьми.
Уже само звучание голоса Романа убедило Теодосию, что его воспоминания будут для нее такими же печальными, как и для него. Она сглотнула, стараясь приготовиться.
— Многое не помню из тех ранних лет, но единственное, что сохранилось хорошо, — это Флора и ее дочки, все время плачущие. Боже, они никогда не переставали плакать. — Роман помолчал и провел пальцами по значкам, которые вырезал на суку. — Когда что-то не получалось так, как им хотелось, они плакали: Флора — беззвучно, Корделия и Вероника выли так громко, будто испытывали мучительную боль. Наверное, я плакал, когда был маленький, но после того, как узнал Флору и ее дочек, не плакал больше никогда.
Он продолжал резать кору кончиком ножа.
— Отца звали Бо. Бо Монтана. Иногда, если сильно напрягу мозги, мне кажется, вспоминаю, как он выглядел: высокий, с черными волосами. Не могу вспомнить цвет глаз, кажется, такие же голубые, как и у меня.
До того, как отец женился на Флоре, к нам ходила женщина, которая готовила, стирала, штопала и делала для нас все остальное. Она готовила вкусную еду и пекла пироги. Когда приехала Флора, женщина больше не появлялась. Полагаю, она стала делать все сама, но год спустя, когда отца не стало, все изменилось: Корделия заняла мою спальню, до этого они с Вероникой спали в одной комнате. У меня на стене спальни была коллекция змеиных шкур, коврик из беличьих и енотовых хвостов на полу и ряды необычных камешков на подоконнике. Корделия., выбросила все из комнаты. Флора не позволила мне разместить их где-либо в другом месте, поэтому я, в конце концов, отнес их в амбар. Так или иначе, стал спать в передней, и это продолжалось в течение тринадцати лет. Правда, иногда летом устраивался на сеновале.