Сердитый бригадир
Шрифт:
Он услышал, как что-то зашуршало и защёлкало в трубке, а затем тоненький Женин голос сказал:
— Бендеры!.. Бендеры!.. Тоня, дай первого секретаря райкома товарища Глущенко…
— Ты что делаешь? — испуганно спросил Чубаров. — Мне Глущенко не надо, мне исполком надо…
Но в трубке снова защёлкало, и послышался далёкий голос бендерской телефонистки:
— Товарищ Глущенко? Вас вызывает «Красный садовод».
— Привет, Николай Михайлович, — сразу вспотев, сказал Чубаров.
— Здравствуйте. Давненько не звонили.
— Да я, Николай Михайлович, на месте не сижу. Бегать приходится высунув язык.
— А вы не высовывайте, — посоветовал Глущенко. — Без этого легче. Как у вас дела?
— Помаленьку движутся. С государством рассчитались…
— А посвежей сведения есть? — спросил секретарь.
Чубаров секунду помолчал, стискивая трубку в руке:
— Плохо дело, товарищ секретарь. Не управляемся с уборкой.
— Это я тоже слышал.
— Народу у нас маловато. А уродилось, сами знаете, сколько.
— Интересно, — сказал Глущенко. — Получается, товарищ Чубаров, что плохой урожай вам больше подходит, чем хороший?
Чубаров молчал. И вдруг вместо его хрипловатого голоса Глущенко услышал тоненький голосок телефонистки:
— Можно в воскресенье субботник устроить.
— Это кто предлагает? — спросил секретарь.
— Я предлагаю. С коммутатора. И не обязательно только в воскресенье. Сейчас вон какие длинные дни: можно двадцать раз успеть уроки сделать.
— Какие уроки? — не понял секретарь.
— Странно! — сказала Женя. — Какие бывают уроки? По арифметике, по письму, чтению…
— Николай Михайлович, — вмешался в разговор Чубаров. — Это почтаря дочка. Она у нас в школе учится.
— В каком классе?
— В будущем году перехожу в пятый, — быстро сказала Женя, боясь, как бы Чубаров не ответил, что она сейчас учится в четвёртом. — У них в «Красном садоводе» тары хватает: во второй бригаде тысячу двести ящиков позавчера под яблоки и груши привезли, а первая бригада может пока в ушатки складывать…
— А виноград как? — спросил Чубаров не то секретаря, не то Женю.
— Виноград может подождать, — ответила Женя. — Растрёпу вы уже сняли, а европейские сорта могут повисеть.
— Что скажете, товарищ Чубаров? — спросил Глущенко.
— Цифры она говорит правильные, — ответил Чубаров. — А насчёт винограда недопонимает. Европейские сорта должны всю зиму лежать, их надо снимать не совсем поспевшими…
— Я не об этом говорю, — перебил его секретарь. — Могут вам школьники реально помочь?
— Конечно, могут! — крикнула в трубку Женя. — Дядя Петя, у вас же вчера лимонный кальвиль извели на сухофрукты!
— Не трещи, — попросил её Чубаров. — Без тебя знаем!
Он сказал секретарю, что сегодня же созовёт правление артели, а Глущенко пообещал к вечеру приехать в село и зайти в школу.
Женя поднялась в этот день до света. Она долго ворочалась, поглядывая на окно — в то место, где должен был появиться просвет между занавеской и рамой. Оттуда, из окна, доносились изредка ночные звуки: вздыхала корова, привязанная на ночь во дворе; гремела цепью собака, и по звону цепи можно было догадаться, что собака чешется; повизгивал беспокойный поросёнок, и сразу вслед за этим раздавалось строгое хрюканье свиньи: она как будто уговаривала его спать; он затихал, а потом снова начинал возиться.
Тихонько встав с постели, Женя надела в темноте платье задом наперёд, но не стала переодеваться, чтоб не разбудить отца.
Она вышла на крыльцо и прежде всего посмотрела вверх. Луна висела в пустом предутреннем небе. Подбежала собака, и, чтобы она не гремела цепью, Женя отпустила её. Собака не ушла, а села рядом и тоже посмотрела на луну, а потом зевнула во всю пасть. Беспокойный поросёнок примчался, легонько стуча точёными ножками на высоких каблучках, и ткнулся в Женину руку. Она взяла из сеней кукурузу, сунула ему, чтобы он отстал. Он начал грызть продолговатый початок, початок покатился по земле, а поросёнок потрусил вслед за ним, повизгивая от жадности.
Женя тихонько засмеялась. «Каждый день буду так рано вставать», — подумала она. Погладила корову, лежащую на земле, как огромный осколок скалы, и шепнула ей на ухо:
— С добрым утром, Тамарка.
Корова в ответ шумно выдула из ноздрей воздух.
Лёгкий предрассветный ветерок принёс из-за дома запах чернослива; там, под навесом, стояли в ряд длинные, низкие печи, на которых круглые сутки сушилась слива.
Выйдя со двора, Женя обогнула дом и подошла к сушильне. На земле перед топками дремал в тулупе старик. Около него кучами сложены были толстые, корявые поленья.
— Дедушка, — сказала Женя. — Проснитесь. Дрова погасли.
— Тлеют, — ответил старик, не открывая глаз. — Слива на большом огне горит. Ты чего поднялась чуть свет, стрекоза?
— Я бригадир, — сказала Женя.
— Твоя бригада ещё не родилась.
— Странно рассуждаете! — обиделась Женя. — Это потому, что вы ещё молодой колхозник. Сколько вы классов кончили?
— Во второй ходил.
— А я в четвёртом.
— Ишь, какая, — спокойно сказал старик и подложил сырое уродливое полено в тлеющие угли; оно тотчас же зашипело. — Захотела со мной образованием равняться!.. От горшка три вершка!.. Я сто лет, стрекоза, прожил!..
Она посмотрела на старика и попыталась представить себе, какой же он был молодым. Сто лет — это как расстояние до луны…
— За сто лет ни разу бригадиром не был, — пробормотал дед и задремал.