Серебряное небо
Шрифт:
Словом, проявил типичный дурацкий мужской гонор. Результат был вполне ожидаемый: снова вскрывшаяся рана у него на заднице.
В тот же вечер они впервые поссорились. Как ни смешно, из-за такой чепухи, как гремучки.
Обычно, когда Лесли шла по пустыне, то поглядывала по сторонам и прислушивалась, не обнаружил ли кто-то из собак гремучку. Услышав призывный лай, подходила, убивала змею выстрелом из арбалета и кидала в вещмешок. Позже, на стоянке, снимала с добытых за день змей шкурки (обычно их набиралось две-три), просаливала их и вешала сушиться. А мясо резала на куски — часть шла на ужин им с Джедаем, остальное — собакам.
Вот и в этот раз, стоя на запруде, она принялась свежевать добытую по дороге гремучку — одну, зато крупную.
Джедай подошел и с заметным отвращением ткнул в змею пальцем:
— Это что такое?!
— Мясо, — объяснила Лесли.
— Собакам?
— Собакам, нам — всем.
— Ты хочешь сказать, что мы это будем есть? — брезгливо переспросил он.
— Да, разумеется.
— Я эту гадость есть не буду! Какого черта — у нас же есть вяленое мясо!
— Значит, так, — медленно закипая, Лесли положила гремучку и встала. — Я хочу, чтобы ты запомнил две вещи. Первая: здесь не до разносолов; есть еда — свежее, хорошее мясо — и нечего привередничать. И вторая: ты этим мясом уже четыре месяца питаешься, и ничего, не помер. Между прочим, на прошлой неделе целую миску съел и не поперхнулся.
— Я не знал, что это такое, — буркнул он.
— Ну и что? — спросила она.
Сердито засопев, Джедай развернулся, отошел и лег на свое одеяло. Несколько раз Лесли украдкой оглядывалась — лицо у него было мрачное.
Обиделся? Возможно. Она еще никогда не разговаривала с ним так резко. Но другого выхода не было, капризы следовало пресечь сразу, на корню, а то завтра он потребует, чтобы она готовила ему котлеты де-воляй! (Что это такое, Лесли не знала, но мама, когда она в детстве капризничала с едой, порой говорила: «Может, тебе еще котлеты де-воляй подавай?!»)
На ужин она сделала похлебку; специально высыпала в нее побольше сушеного лука, добавила базилика — аромат получился до небес. Сняла котелок с огня, поставила остужаться. Собаки придвинулись к костру — может, остатки будут?
«Может, и будут», — мысленно посулила Лесли. Если этот угрюмый тип, который смотрит куда угодно, только не на нее, откажется сейчас есть, то на его порцию здесь быстро найдутся желающие!
Но сам он точно не подойдет, придется позвать…
Она обернулась:
— Джед, иди ужинать, — сердце екнуло: а ну как действительно откажется? Разносолов ему не будет, она свое слово держит, но нельзя допустить и чтобы он ослабел от голода!
Но Джедай словно только того и ждал — тут же подошел и, скособочившись на здоровую ягодицу, присел у костра. Лесли протянула ему миску с похлебкой.
Первый глоток он попробовал с опаской, но потом заработал ложкой как заведенный. Прервался только чтобы восхищенно протянуть:
— Вкусно-то ка-ак!
Лесли приняла это как попытку помириться и скромно кивнула:
— Да, неплохо удалась! — добавила, в свою очередь протягивая «ветвь мира»: — Скоро мы до озера доберемся, там вволю рыбы наедимся. Ты рыбу любишь?
— Да, — не задумываясь, ответил он и растерянно поднял голову. Добавил неуверенно: — То есть, кажется, да… не помню…
Настоящего названия этого озера Лесли не знала и прозвала его Окуневым, потому что как-то за день выловила там восемьдесят семь окуней. Сравнительно небольшое, всего мили три в длину, оно казалось больше из-за изрезавших его берега заводей и бухточек; холмистые берега изобиловали зарослями ежевики, в лесу у южной оконечности озера водились олени.
Словом, рай да и только, особенно в августе, когда и малина, и ежевика, и черника уже налились сладким соком и словно ждали, что их кто-нибудь соберет.
Одно было неприятно — дожди. В это время года они моросили здесь чуть ли не через день, так что, добравшись до озера, первым делом обычно приходилось строить шалаш, чтобы и вещи было где хранить, и самой спать.
Но на сей раз совершенно неожиданно с лучшей стороны проявил себя Джедай. Едва Лесли достала топорик и сказала: «Пойдем, жерди поможешь тащить!» — как он удивленно вскинул брови: «Зачем тебе идти? Я сам все сделаю!»
И сделал, да как! Отдав ему топорик, она не выдержала — пошла следом и притаилась на соседнем холме, наблюдая, как он рубит молодые сосенки: всего два удара, и дерево падает. Когда он начал тут же, на месте, очищать их от веток, хотела вмешаться (ветки тоже пригодятся!), но потом решила не встревать: топором Джедай орудовал уверенно, и было видно, что он знает, что делает.
К сумеркам шалаш уже стоял у склона пригорка, служившего ему задней стенкой, — крепкий и надежный, с толстыми стенами из сосновых и ивовых веток и с навесом перед входом, чтобы можно было даже в дождь сидеть перед разведенным под ним костром.
Лесли самокритично признала, что она тоже могла бы построить такой, но дня за два, не меньше, а Джедай управился всего за несколько часов. Так что и причитающиеся похвалы, и награду — полную миску жареной рыбы — он получил. Пыжился и очень гордился собой, это было заметно.
— Где ты так здорово научился шалаши строить? — поинтересовалась она.
— Я… — весело начал он, но вдруг его лицо вытянулось; Лесли догадалась, каков будет ответ, и пожалела, что спросила. — Не знаю… то есть не помню…
«Не помню… не знаю…» — эти слова она слышала теперь довольно часто.
Джедай действительно не помнил о себе почти ничего; разве что детство, когда был еще совсем маленьким. Некоторые вещи из того времени он помнил очень четко: океан, ракушки, которые он находил в песке на берегу и складывал в коробку от конфет, маму — ее темные волосы, собранные в гладкую прическу, голубые глаза, платье в цветочек и накинутый поверх него жакет с золотым осьминогом на лацкане. Отца он помнил хуже — ни лица, ни одежды, только как тот смеялся и подкидывал его высоко в воздух.