Серебряные рельсы
Шрифт:
Лоцманские обязанности лежат на мне, а это исключает возможность в пути на плоту делать записи. Многие детали забываются, и вечером их не зафиксируешь.
Здоровье Кости лучше".
Кошурников стал укладываться у костра. Алеша услышал, спросил:
– Еще не спали?
– Ложусь.
– Писали?
– Да.
Они помолчали.
– Интересно, как там дела, - сказал Алеша, - под Сталинградом?
– Думаю, порядок. Сибиряки туда поехали.
– А Япония не начнет?
– Что ты! Завязла. А хотя и начнет - ни черта они не сделают с нами!
– А знаете, Михалыч, мы с женой получили дипломы, и на следующий день война. Знаете, я другим человеком сразу сделался...
Кошурников вспомнил, что и он за один день переменился так, что его перестали узнавать самые близкие друзья. Исчезла безмятежная улыбка, отчаянная бесшабашность, с которой не было сладу. Как все началось для него?
Кошурников приехал на недельку в Новосибирск, чтобы утвердить в институте очередной вариант. В субботу они с сыном Женькой подались на Обь порыбачить. Успели еще к вечернему клеву. После ухи Женька заснул у костра, разметав, как дома, короткопалые ручонки. Кошурникову было хорошо - радовала ночь, дымящаяся сонная река, звездная россыпь на небе, а главное - его вариант одобрили, и сын, которого он не видел несколько месяцев, был рядом. Лобастый, кудрявый, похожий на отца, Женька рос заядлым собачником и рыболовом. Кошурников улыбался, разглядывая его крепко сбитую фигурку, думал о будущем сына, мечтал о том, чтобы Женька повторил его жизнь, как сам Кошурников повторял жизнь своего отца.
Незаметно сошлись заря с зарей, наступило прозрачное утро. К полудню отец с сыном надергали из реки полное ведро окунишек и щурят, забрались в кусты отдыхать. Но неподалеку появились люди с гармошками и гитарами, завели песни, полезли в Обь купаться. Отец с сыном отошли подальше от них, но вскоре и сюда приехала на массовку какая-то фабрика - женщины заливисто смеялись и пронзительно визжали, редкие мужские голоса звучали восторженно и дико.
Кошурников забылся под эти крики, под писк патефона. "В поле" он не замечал воскресений - все дни там походили друг на друга. А здесь неумолчный гомон отдыхающих людей напоминал, что есть такой день на неделе, когда можно петь, плясать и дурачиться, и никто за это не осудит.
Вдруг он резко поднял голову - за кустами наступила неожиданная, пугающая тишина. Женька недоуменно смотрел на него. Серые, чистые, как небо в тот день, глаза сына запомнились навсегда. Кошурников вскочил, побежал вдоль берега к людям. Он быстро вернулся, выплеснул в реку улов, заторопил сына. Женька стал деловито собираться. Он ни о чем не спрашивал: если отец что-то делает, значит, так надо.
Вагоны пригородного поезда были набиты битком. Встревоженные женщины, враз посуровевшие мужчины перебрасывались короткими фразами. Женька слышал; "война", "Гитлер", "фашисты". На вокзальной площади Новосибирска шел митинг. Кошурников с сыном постояли в толпе, но до трибуны было слишком далеко, и они ничего не услышали.
Дома их встретили огромные черные глаза матери, которые не отрывались от Кошурникова, пока он переодевался.
Отец уже был у двери, когда она спросила:
– Пошел?
Кошурников кивнул, хлопнул дверью и загромыхал сапогами по лестнице. Вокруг военкомата стояла густая толпа. Женщин здесь не было. Кошурников пробился к столам, стоявшим прямо на улице. Но ему сказали, чтобы он пока занимался своим делом. Он побежал в институт. Начальник огорошил:
– Собирайся в Кулунду, Михалыч. Срочно, к осени, нужен проект участка Кулунда - Барнаул. Людей у тебя, чувствую, будет вдвое меньше обычного.
В Кулунде он получил первое боевое крещение. Не легче было Кошурникову и в горах Кузнецкого Алатау. Потом это задание, самое важное и трудное за всю его изыскательскую жизнь. Однако надо было выдержать это, как должны были устоять люди там, на западе, где не выдерживало - гнулось и горело железо...
На рассвете они полезли дальше по скалам. Что еще им готовит этот мрачный бесконечный порог? Не преждевременно ли они радовались вчера? Может, щербатые, нависающие скалы образуют ниже ненавистный изыскателям и строителям "прижим"? Нет, не видно, чтобы горы вплотную подступали к реке. Только в самом конце порога выдается будто бы скалистый мысок. Это уже не страшно.
Но Казыр гневался здесь справедливо. Каменные щеки сжимали реку, в десять раз уменьшая ее ширину. Тесный километровый коридор в иных местах поворачивал под острым углом, и брызги тут вылетали даже вверх. Ничем это будущей дороге не грозило, она по-прежнему хорошо укладывалась по террасе. Однако Щеки, вначале порадовав инженеров, нанесли им все-таки коварный удар.
В расширениях коридора вода крутилась на месте, перемешивалась, кидалась на отвесные скалы, но в двух узких местах взбитая пена застыла, как мороженое молоко, и вода стремительно проскакивала под крепкими ледяными перемычками. Значит, на Казыре начался ледостав. Зима, необычно рано наступившая, все-таки догнала изыскателей...
"Почему так рано?
– думалось Кошурникову.
– Ведь, по сводкам, здешние реки встают примерно через две недели. Может, будут еще оттепели? Берега чистые - ни одной примерзиночки нет, а тут перехватило. Место здесь узкое, и пену взбило - вот в чем загвоздка. А вдруг в этом году ранняя зима? Чем черт не шутит? Что тогда делать? Выйдем мы или..."
Один Кошурников понимал всю опасность их положения. Стоять и смотреть сейчас на лед было нельзя - начнутся ненужные разговоры, и кто-нибудь из ребят выскажет то, что он сам от себя скрывал. Сказал:
– Километра три будет от лагеря? Что ж, начнем вещички таскать.
Они вернулись к месту ночевки, подхватили на плечи по мешку и пошли назад, обходя камни, поваленные деревья, кусты. Вскоре Кошурников с самым тяжелым мешком обогнал их. Ребята остановились отдыхать.
– Ты так делай, как я, - говорил Алеша.
– Наметил впереди колдобину либо камень и дуй, пока не дойдешь. Не обращай внимания, что плечи больно. Дошел до места - следующий ориентир намечай. И шаги считай. Все полегче...
Костя носил вещи наравне с Алешей. Он совсем оправился от болезни, даже сморкаться перестал. Но как все-таки тяжел этот мешок! Поднимешь - ничего, все начинается потом. На отдыхе ноги бессильно подгибались и дрожали. Казалось, их уже никакими силами не распрямить. Но Костя ни за что на свете не бросил бы сейчас работу! Особенно тяжелым был конец пути. К этому моменту деревенела спина и глаза совсем заливал соленый пот. Но главное, к реке в этом месте спускалась крутая скала. Мелкие, покрытые инеем камни скользили под ногами, и Косте казалось, что здесь куда разумнее катить мешок. Но этого было делать нельзя - порвется, посыплется все. К концу второго рейса он уже шел, почти ничего не видя, слизывая с губ соленую влагу, которая натекала и натекала со лба...