Серебряный город мечты
Шрифт:
Мириться.
Они тогда поссорились, разругались первый и последний раз так, что разлетелись в разные стороны света: мама, прихватив Даньку и ключи от только купленной квартиры, в Карловы Вары, отец в Хатангу, к давно зазывавшему в гости дяде Славе, что в закадычных друзьях числится и ныне.
Рассказывает красочно при каждом визите, как брак лучшего друга он спас, принял твердое решение выгнать этого самого друга в Чехию, каяться.
На грудь, о чём столь же красочно умалчивается, он, впрочем, предварительно
Пили они с отцом самозабвенно, пребывали в поисках вечного ответа на философское «что им, бабам, надо» дня три. Трезвели ещё два, дабы в самолет пустили, так как решение «лететь тотчас и возвращать» было принято аккурат к концу третьего дня и восьмой бутылки водки.
До поиска паспорта по всему селу.
— Как романтично… — Лена выдыхает восторженно.
Улыбается.
И первый раз улыбка в ответ выходит искренней:
— Я тогда и с Сев… — я осекаюсь, закашливаюсь, потому что про Север — это лишнее, пусть и увиделись мы тогда, правда, в первый раз.
Познакомились.
И какая она, лучшая чешская подружка Даньки, я узнал, увидел воочию, чтобы в глазах её необычных, как и она вся сама, северное сияние увидеть.
Замереть пораженно.
— … северное сияние видел, в Хатанге, — я делюсь другим Севером, тем, которым можно, безопасно, — в первый же день. Потрясающее зрелище, дух захватывает. Я даже в Чехию улетать не хотел, всё просил оставить меня с дядь Славой.
— Не оставили?
— Как видишь, — я смеюсь, развожу руками, — но я не пожалел. Поразился Чехией нисколько не меньше. Тут непередаваемая атмосфера таинственного средневековья, ни в одной стране Европы больше подобного не ощущается. Клянусь.
И ещё изворачиваюсь.
Выкручиваюсь, подводя разговор к Герберту, о котором Лена, поколебавшись, рассказывает, делится явно теми слухами и разговорами, что в музее сегодня не стихали, ходили, обрастая, как и положено слухам, всё большими подробностями.
— … он, знаешь, всегда таким чудным был, городская знаменитость, — она качает головой задумчиво, морщится, поправляя волосы, непроизвольно. — Честно говоря, мне пан Герберт не нравился. Он… пугал. Такой фанат, понимаешь. И помощника нашёл себе такого же. Всё говорили, что род Вальберштайнов очень значим в истории, надо о них помнить. Собирали доказательства, чтоб финансирование получить…
Лена хмыкает.
Качает ногой, которая оказывается совсем близко от моей. И сама она куда ближе, чем было в начале, когда кофе и пирожные только принесли.
Расставили красиво.
— … только знаешь… — она давится смешком, замирает, прекращая ложкой по дну чашки водить, отпускает её, чтобы на меня лукаво взглянуть, поманить к себе пальцем.
И правила игры уже приняты, поэтому я послушно наклоняюсь. Не дергаюсь, когда чужие губы шеи касаются, оставляют следы помады:
— … эта была фикция, они искали… сокровища.
— Сокровища? — я повторяю.
Зачарованно.
Чуть отстраняюсь, чтобы в глаза серые с поволокой взглянуть, подумать, что Север пусть и бесит этим, но кокетничает и соблазняет изысканней и что вот об этой встрече и кофе я ей никогда не расскажу, не будет подробностей.
— Солнечный камень, Дима, — Лена, грациозно откидываясь на спинку стула, смотрит снисходительно, говорит пренебрежительно, с непонятной досадой. — О Вальберштайнах, если и вспоминать, то только из-за него. Я однажды слышала…
Она вновь наклоняется.
Поддается ко мне, придвигается вплотную, и, можно быть уверенным, что чужими горьковатыми духами я пропах окончательно, почти задохнулся.
И аллергию заработал.
— …как они спорили в кабинете Герберта. Войцех уверял, что есть доказательства, будто камень не пропал в Средние века, его передали Яну.
Тому, что в честь знаменитого предка был назван, приходился старшим братом Зденку, которого после битвы на Белой горе обезглавили. Младшего казнили, а старший пропал, прихватил пред этим, позоря имя и род, камушек.
И прервался род.
Потерялся камень.
Или… наоборот, обратная последовательность действий, дабы в легенды… уверить. Осознать, что они не лгут, сбываются предсказания, обрываются рода, когда обещания не выполняются.
Нарушаются клятвы.
— Войцех — это помощник? — я вопрошаю через силу, через необъяснимый парализующий страх, который приходит враз.
Шепчет зашумевшей над входом музыкой ветра, что правда и мысли у меня правильные, был уговор, который Вальберштайны не соблюли.
Бред.
И Чехия, в которой в мистику невольно начинаешь верить.
— Да, — Лена моргает, подтверждает с заминкой, досказывает то, что сказать, судя по её виду, хочется. — Он… бывший помощник. Войцех уволился пару месяцев назад и куда-то уехал, сразу после открытия выставки про Вальберштайнов. Кошмар какой, — она вздрагивает, прикладывает ладони к щекам, — он же ещё не знает про гибель Герберта…
Она прерывается.
Сбивается с мысли, а после переключается как-то враз, становится печальной и расстроенной, подрагивают тонкие пальцы, которые своими я накрываю.
Слушаю.
Про кошмарное известие, о котором сказали утром, огорошили, потому что пусть и не нравился, пугал пан Герберт, но он был своим, странным, непонятным, однако своим. Привычная константа мира, которая вдруг исчезла.
Страшно исчезла, и как с этим теперь жить ещё непонятно. И сочувствовать этому непониманию приходится, внимать следом про неизвестного героя, который ребёнка соседского — представляешь? — спас, не побоялся зайти в горящий дом.
И, наверное, совести у меня нет.