Серебряный город мечты
Шрифт:
Там кто-то есть.
Ходит, но у Герберта, а значит…
— Твою же мать… — я ругаюсь тихо.
Не нахожу телефон, который остался на зарядке в номере. Я же на пять минут вышел проводить Север…
Чёрт.
Я думаю.
И, пожалуй, думаю плохо, ибо дорогу я пересекаю, иду к дому, чтобы, не поднимаясь на крыльцо, влево свернуть, пройти вдоль дома, заглянуть в выбитое не до конца окно, за которым очертания гостиной угадываются.
Перевернутой.
И можно спорить, что ещё вечером такого погрома не было. Можно даже осмелиться поспорить,
Спугнули?
Или…
Додумать я не успеваю, не делаю открытие, я только осознаю, что горячит.
И звенит.
В потяжелевшей враз голове, в которой другой, не дающий покоя, пазл внезапно сходится, оказывается тоже горячим, как кровь. Последняя же липкая, и шею она обжигает противно. А перед глазами чернеет, закручивается в воронку, которая вниз утягивает.
Роняет.
…а трость на брусчатку…
…катится…
Глава 28
Дим
— Утро доброе, Димо! — восклицают… где-то рядом.
Громко.
И стучат громко.
Вбивают звонкую металлическую дробь прицельно в мозг, раскалывают кости. Разносится следом гулкое и тоже металлическое эхо, вибрирует со всех сторон, сдавливает до подкатывающей тошноты, что заговорить не даёт.
А слепящий отовсюду безжизненный свет не даёт рассмотреть, разглядеть говорившего.
Он, свет, выжигает сетчатку.
И глаза я вновь закрываю. Думаю, что холод здесь — где бы это самое здесь не было — собачий, сковывает.
Замораживает.
И уже безразлично, где это самое — здесь, и что случилось, как получилось…
— Вставай! — пощёчина, выводя из этого безразличия и холодного оцепенения, выходит хлёсткой, обжигающей, от души. — Живо! Вахницкий! Иначе, клянусь, вскрою!
— Бэлла…
— Она самая, — бывшая жена Андрея шипит, нависает надо мной, и злой прищур её глаз угадывается даже в размытой картине мира.
Что чёткость свою медленно, но обретает.
Перестают расплываться кафельные стены и раскачиваться белые длинные лампы над головой, наводится резкость на пустой секционный стол по соседству и саму Бэллу, что очки на шапку сдвинула, сдёрнула на подбородок маску, вырядилась, как на… вскрытие.
— Твою же… — вот это сказать получается разборчиво.
Забористо.
Так, как при Бэлле точно нельзя, а потому извиниться будет надо. Точно надо и точно не сейчас, когда добавить ещё пару задушевных фраз тянет, вырывается, ибо всё ж не каждый день выпадает счастье оказаться на секционном столе.
Молодец, Вахницкий.
Дожил.
Сбылась мечта идиота, считай, помер, мать твою.
— Выспался? — Бэлла вопрошает издевательски.
Кривит алые губы.
И мои в ответ тоже кривятся, выдаётся саркастично:
— Не поверишь, как убитый спал.
— А я всё думала, почему же перепутали… — она фыркает нервно.
Отступает.
Не мешает сесть, а затем встать, и к раковине, отшвыривая простынь и задевая свой же стол, я иду под пристальным взглядом, что ощупывает и сканирует, ощущается физически.
Колет.
Как ледяная вода, в которой руки я остервенело тру, скребу до красноты, вот только легче не становится, не покидает чувство, будто из могилы я вылез, ощутил сполна все прелести загробной жизни и мертвецкий холод.
И кто раньше лежал на столе я старательно не думаю, гоню прочь это знание.
Иначе стошнит точно.
— У тебя кровь на затылке. Запеклась.
— Бывает, — я отзываюсь, прислоняюсь, вытирая совсем задубевшие руки, к стене.
Так надежней.
И говорить медленно и старательно прописные истины тоже надёжней, помогает с эмоциями и мыслями, которых… перебор:
— Когда бьют по голове, так бывает.
— Тебе надо к врачу, а потом в полицейский участок.
— Не надо. Ты посмотришь. Бэлла, как я здесь оказался?
— Я не тот врач, Дима, — она просвещает крайне учтиво, швыряет совсем не учтиво ножницы в лоток, что бряцают оглушительно, подчёркивают тишину, которая между словами Бэллы осязается. — Мне ещё рано смотреть.
— Твой оптимизм вселяет надежду, — я бормочу тихо, не озвучиваю, что такими темпами смотреть скоро как раз Бэлла и будет, — пациент скорее жив, чем мёртв. Убить, впрочем, и не хотели…
Ибо, если хотели, то убили бы.
А значит… пугали?
Предупреждали?
Творчески так, доходчиво, чтоб уж точно подумалось куда соваться можно и нельзя в следующий раз и что может быть, если всё ж соваться куда нельзя захочется.
Не получится тогда встать уже самому.
— Тебя привезли около часа назад, — Бэлла сообщает бесстрастно, после длинной паузы, в которую взглядами мы посверлить друг друга успеваем. — Неопознанное тело, документов нет. Оставили до начала рабочего дня и меня. Ты приходил вчера ко мне, видели.
— Мне повезло.
— Безусловно, — она соглашается кротко, ядовито, прикрывает глаза, кажется, чтобы взглядом не менее кротким не испепелить, вздыхает прерывисто. — Через две двери направо душевые. Я найду одежду. Потом поговорим… нормально.
Поговорим.
Расположимся, как и вчера в её кабинете, на тех же местах. Поменяемся, правда, ролями, поскольку теперь рассказа ждёт Бэлла, кивает пред этим на пакеты с одеждой, которую она заказала, а кто-то успел привезти, пока я старательно отмывался от морга.
Почти не обращал внимания на голову, что противно ныла.
Намекала на травму.
Но… голову, скрипнув зубами про больницу и нормальное лечение, Бэлла всё ж осмотрела сама, намотала, цыкнув на мою браваду, шапочку Гиппократа. Высказала сердито, что веду я себя как обыватель, а не врач, который про последствия и риски всё прекрасно знает и понимает, а потому вести себя столь безответственно не будет.