Серебряный век. Лирика (сборник)

Коллектив авторов

«Заболеть бы как следует, в жгучем бреду…»

Заболеть бы как следует, в жгучем бреду Повстречаться со всеми опять, В полном ветра и солнца приморском саду По широким аллеям гулять. Даже мертвые нынче согласны прийти, И изгнанники в доме моем. Ты ребенка за ручку ко мне приведи, Так давно я скучаю о нем. Буду с милыми есть голубой виноград, Буду пить ледяное вино И глядеть, как струится седой водопад На кремнистое влажное дно.

Новогодняя баллада

И месяц, скучая в облачной мгле, Бросил в горницу тусклый взор. Там шесть приборов стоят на столе, И один только пуст прибор. Это муж мой, и я, и друзья мои Встречаем новый год. Отчего мои пальцы словно в крови И вино, как отрава, жжет? Хозяин, поднявши полный стакан, Был важен и недвижим: «Я пью за землю родных полян, В которой мы все лежим!» А друг, поглядевши в лицо мое И вспомнив Бог весть о чем, Воскликнул: «А я за песни ее, В которых мы все живем!» Но третий, не знавший ничего, Когда он покинул свет, Мыслям моим в ответ Промолвил: «Мы выпить должны за того, Кого еще с нами нет». 1922. Конец года

Борис Пастернак (Поэт)

Он, сам себя сравнивший с конским глазом, Косится, смотрит, видит, узнает, И вот уже расплавленным алмазом Сияют лужи, изнывает лед. В лиловой мгле покоятся задворки, Платформы, бревна, листья, облака. Свист паровоза, хруст арбузной корки, В душистой лайке робкая рука. Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем И вдруг притихнет, – это значит, он Пугливо пробирается по хвоям, Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон. И это значит, он считает зерна В пустых колосьях, это значит, он К плите дарьяльской, проклятой и черной, Опять пришел с каких-то похорон. И снова жжет московская истома, Звенит вдали смертельный бубенец… Кто заблудился в двух шагах от дома, Где снег по пояс и всему конец… За то, что дым сравнил с Лаокооном, Кладбищенский воспел чертополох, За то, что мир наполнил новым звоном В пространстве новом отраженных строф, – Он награжден каким-то вечным детством, Той щедростью и зоркостью светил, И вся земля была его наследством, А он ее со всеми разделил. 19 января 1936 Ленинград

Воронеж

О. М<андельштаму>

И город весь стоит оледенелый. Как под стеклом деревья, стены, снег. По хрусталям я прохожу несмело. Узорных санок так неверен бег. А над Петром воронежским – вороны, Да тополя, и свод светло-зеленый, Размытый, мутный, в солнечной пыли, И Куликовской битвой веют склоны Могучей, победительной земли. И тополя, как сдвинутые чаши, Над нами сразу зазвенят сильней, Как будто пьют за ликованье наше На брачном пире тысячи гостей. А в комнате опального поэта Дежурят страх и Муза в свой черед. И ночь идет, Которая не ведает рассвета. 4 марта 1936

Сергей Клычков (1889–1940)

«У моей подруги на очах лучи…»

У моей подруги на очах лучи, На плечах узоры голубой парчи… У моей подруги облака – наряд. На груди высокой жемчуга горят… Кто на свете счастлив? Счастлив, верно, я: В темный сад выходит горница моя!.. Я играю в гусли, сад мой стерегу; Ах, мой сад не в поле, сад мой не в лугу! Счастлив я и в горе, глядя в тайный сад: В нем зари-подруги янтари висят; Ходят звезды-думы, грусть-туман плывет, В том тумане сердце-соловей поет… 1912–1913

«У оконницы моей…»

У оконницы моей Свищет старый соловей. На поляне у ворот Собирается народ. Говорят, что поутру Завтра рано я умру – Месяц выкует из звезд Надо мной высокий крест. Оттого-то вдоль полян Плыл серебряный туман. И звонили добела На селе колокола. 1912–1913

Колдунок

В облаках заревой огонек, Потухает туманный денек, Повернула дорога во мглу… По селу Идет колдун в онучах, В онучах – в серых тучах… Борода у него – мелкий дождичек, В бороде у него – дуга-радуга, А в руке подожек-подорожничек! – Собрался старина, видно, надолго… На прощанье махнул колдунок Над притихшим селом костылем – Пошатнулся окольный тынок, Быстрым зайцем шмыгнул ветерок, Закричал, закачал ковылем: – Идет колдун в онучах, В онучах – в серых тучах? Догорел в облаках огонек. Умер в поле денек… 1912–1913

«Сегодня у нас на деревне…»

Сегодня у нас на деревне Дерутся, ругаются, пьют – Не слышно, как птицы царевне В лесу деревенском поют. А в роще Дубравна гуляет И в лад им поет на ходу. И тихо заря догорает В далеком, небесном саду. Не видит никто и не слышит, Что шепчет в тумане ковыль, Как лес головою колышет И сказкой становится быль… Сидят и грустят о старинке, Угрюмо глядят старики, Как по полю, словно ширинки, Туманы постлались с реки… И часто они отирают Очей устаревших слюду, И тихо заря догорает В далеком, небесном саду… И, может, что было недавно – Давно только песни и сны, И синие очи Дубравны Слились с синевою весны.

Константин Олимпов (1889–1940)

Амурет Игорю Северянину

Танцуй торжественней, пророк, Воспой Кудесному эксцессы, Воспламеняющим экспрессом Экзальтированных сорок. Проснется Мир на лире мира, Венок оденет Ниобей, – Друг, молодой луной вампира Себя собою не убей. Волнуй толпу, зови к волне, Качай качель, качель экстазы, – Сверкнут рубины и топазы, Как привиденья в лунном льне. Мечта звенит опушкой леса, Околокольченным Венцом. Душа испанской догарессы В Тебе буянится ключом! 1911

«Я хочу быть душевно-больным…»

Я хочу быть душевно-больным, Чадной грезой у жизни облечься, Не сгорая гореть неземным, Жить и плакать душою младенца Навсегда, навсегда, навсегда. Надоела стоустая ложь, Утомили страдания душ, – Я хочу быть душевно-больным! Над землей, словно сволочный проч, В суету улыбается Дьявол, Давит в людях духовную мочь, Но меня в смрадный ад не раздавит Никогда, никогда, никогда. Я стихийным эдемом гремуч, Ослепляю людское злосчастье. Я на небе, как молния, зряч, На земле – в облаках – без поместья. Для толпы навсегда, навсегда, Я хочу быть душевно-больным! 1912