Серебряный век. Лирика (сборник)

Коллектив авторов

Шмели

Шмели сереброносные крылят, ворча бурунами, Смеются броской солнечью над людными трибунами. Пилоты смелоглазые, шмелей руководители, В безветрие стрекозятся в эмалевой обители. Небесная игуменья – симфония влюбления – Молчит молчаньем траурным в друидном отдалении. Бурлится шум пропеллеров. Глаза толпы овысены. Восторгом осиянная сверкает солнца лысина. Ослабли нервы летные. Пилоты жутко ерзают. Летят к земле. Встречайте их рукоплесканья борзые! 1913

Флейта славы

Я От Рожденья Гениальный – Бог Электричеством Больной. Мой В Боге Дух Феноменальный Пылает Солнечной

Весной. Сплетая Радуги Эона, Огни Созвездий Сотворил. Давно-Давно От Ориона Пути Вселенных Искрылил. И На земле Явился В Нервах, Сверкая Сердцем Красоты. Строфами Светозарных Перлов Спалил толпу Грозой Мечты. Войдя В Экстаз – Великолепен – В «Пенатах» Пением Звучал. Тогда Меня Великий Репин Пером Великим Начертал. Я – Самодержец Вдохновенья, Непогрешимец Божества. Собою Сам, Творец Творенья, Бессмертной Жизни – Голова! Полдень 1 мая 1914 г.

Борис Пастернак (1890–1960)

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол, Друзья и ты в их шутовской гурьбе, И, как с небес добывший крови сокол, Спускалось сердце на руку к тебе. Но время шло, и старилось, и глохло, И, паволокой рамы серебря, Заря из сада обдавала стекла Кровавыми слезами сентября. Но время шло и старилось. И рыхлый, Как лед, трещал и таял кресел шелк. Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла, И сон, как отзвук колокола, смолк. Я пробудился. Был, как осень, темен Рассвет, и ветер, удаляясь, нес, Как за возом бегущий дождь соломин, Гряду бегущих по небу берез. 1913

«Февраль. Достать чернил и плакать!..»

Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною черною горит. Достать пролетку. За шесть гривен Чрез благовест, чрез клик колес Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез. Где, как обугленные груши, С деревьев тысячи грачей Сорвутся в лужи и обрушат Сухую грусть на дно очей. Под ней проталины чернеют, И ветер криками изрыт, И чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд. Где пруд, как явленная тайна, Где шепчет яблони прибой, Где сад висит постройкой свайной И держит небо пред собой. 1912

Мельхиор

Храмовой в малахите ли холен, Возлелеян в сребре ль косогор – Многодельную голь колоколен Мелководный несет мельхиор. Над канавой изнеженной сиво Столбенеют в тускле берега, Оттого что мосты без отзыву Водопьянью над згой бочага, Но, курчавой крушася карелой, По бересте дворцовой раздран Обольется и кремль обгорелый Теплой смирной стоячих румян. Как под стены зоряни зарытой, За окоп, под босой бастион Волокиты мосты – волокиту Собирают в дорожный погон. И, братаясь, раскат со раскатом Башни слюбятся сердцу на том, Что, балакирем склабясь над блатом, Разболтает пустой часоем. 1914

Импровизация

Я клавишей стаю кормил с руки Под хлопанье крыльев, плеск и клекот. Я вытянул руки, я встал на носки, Рукав завернулся, ночь терлась о локоть. И было темно. И это был пруд И волны. – И птиц из породы люблю вас, Казалось, скорей умертвят, чем умрут Крикливые черные крепкие клювы. И это был пруд. И было темно. Пылали кубышки с полуночным дегтем. И было волною обглодано дно У лодки. И грызлися птицы у локтя. И ночь полоскалась в гортанях запруд. Казалось, покамест птенец не накормлен, И самки скорей умертвят, чем умрут, Рулады в крикливом искривленном горле. 1915

«Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе…»

Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе Расшиблась весенним дождем обо всех, Но люди в брелоках высоко брюзгливы И вежливо жалят, как змеи в овсе. У старших на это свои есть резоны. Бесспорно, бесспорно смешон твой резон, Что в грозу лиловы глаза и газоны И пахнет сырой резедой горизонт. Что в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в купе, Оно грандиозней святого писанья, И черных от пыли и бурь канапе. Что только нарвется, разлаявши, тормоз На мирных сельчан в захолустном вине, С матрацев глядят, не моя ли платформа, И солнце, садясь, соболезнует мне. И в третий плеснув, уплывает звоночек Сплошным извиненьем: жалею, не здесь. Под шторку несет обгорающей ночью, И рушится степь со ступенек к звезде. Мигая, моргая, но спят где-то сладко, И фата-морганой любимая спит Тем часом, как сердце, плеща по площадкам Вагонными дверцами сыплет в степи.

После дождя

За окнами давка, толпится листва, И палое небо с дорог не подобрано. Все стихло. Но что это было сперва! Теперь разговор уж не тот и по-доброму. Сначала все опрометью, вразноряд Ввалилось в ограду деревья развенчивать, И попранным парком из ливня – под град, Потом от сараев – к террасе бревенчатой. Теперь не надышишься крепью густой. А то, что у тополя жилы полопались, – Так воздух садовый, как соды настой, Шипучкой играет от горечи тополя. Со стекол балконных, как с бедер и спин Озябших купальщиц, – ручьями испарина. Сверкает клубники мороженый клин, И градинки стелются солью поваренной. Вот луч, покатясь с паутины, залег В крапиве, но, кажется, это ненадолго, И миг недалек, как его уголек В кустах разожжется и выдует радугу. 1915, 1928

Любимая – жуть! Когда любит поэт…»

Любимая, – жуть! Когда любит поэт, Влюбляется бог неприкаянный. И хаос опять выползает на свет, Как во времена ископаемых. Глаза ему тонны туманов слезят. Он застлан. Он кажется мамонтом. Он вышел из моды. Он знает – нельзя: Прошли времена и – безграмотно. Он видит, как свадьбы справляют вокруг. Как спаивают, просыпаются. Как общелягушечью эту икру Зовут, обрядив ее, – паюсной. Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто, Умеют обнять табакеркою. И мстят ему, может быть, только за то, Что там, где кривят и коверкают, Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт И трутнями трутся и ползают, Он вашу сестру, как вакханку с амфор, Подымет с земли и использует. И таянье Андов вольет в поцелуй, И утро в степи, под владычеством Пылящихся звезд, когда ночь по селу Белеющим блеяньем тычется. И всем, чем дышалось оврагам века, Всей тьмой ботанической ризницы Пахнет по тифозной тоске тюфяка, И хаосом зарослей брызнется.

Светает

Ты в ветре, веткой пробующем, Не время ль птицам петь, Намокшая воробышком Сиреневая ветвь! У капель – тяжесть запонок, И сад слепит, как плес, Обрызганный, закапанный Мильоном синих слез. Моей тоскою вынянчен И от тебя в шипах, Он ожил ночью нынешней, Забормотал, запах. Всю ночь в окошко торкался, И ставень дребезжал. Вдруг дух сырой прогорклости По платью пробежал. Разбужен чудным перечнем Тех прозвищ и времен, Обводит день теперешний Глазами анемон. 1917