Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.
Шрифт:
А Иоанна (то есть Глаголин) отвечала:
Не уповай на нежный пол мойи т. д. – публика, конечно, громко смеялась.
Глаголин был одним из первых русских автомобилистов, и эта его страсть нашла отражение в нашем репертуаре. Надо сказать, что в то время на людей, умеющих управлять автомобилем, смотрели как на чудо-героев. А тут еще известный актер за рулем! Глаголин написал водевиль, в котором выезжал на сцену в собственном автомобиле. По сюжету автомобиль портился, Глаголин „чинил“ машину, происходили разные квипрокво [лат. qui pro quo – подмены, одно вместо другого. – Сост.], затем он снова садился за руль и уезжал со сцены. Водевиль был очень плохой, его не могли спасти ни хороший автомобиль, ни хороший шофер, ни даже такой превосходный актер, как Глаголин.
Занимался Глаголин и режиссурой. Так, например, он поставил комедию О. Уайльда „Как важно быть серьезным“. Спектакль шел без декораций и бутафории: Сесили поливала несуществующие розы из несуществующей лейки, чай пили из несуществующих чашек и т. д. Помню, что в течение одного акта это было забавно, а потом надоедало. Спектакль был похож на репетицию» (Г. Ярон. О любимом жанре).
«Мастерство Б. С. Глаголина как режиссера и актера производило на меня неотразимое впечатление. Когда я увидел его в роли Хлестакова, во мне произошел какой-то сдвиг. Мне стало ясно, что Глаголин играет Хлестакова не так, как все, хотя я никогда и никого не видел в этой роли до Глаголина. И это чувство „не так, как все“ возникло во мне без всяких сравнений и аналогий, непосредственно из самой игры Глаголина. Необычайная свобода и оригинальность его творчества в этой роли поразили меня, и я не ошибся: действительно так, как играл Хлестакова Глаголин, не играл его никто. Когда позднее мне пришлось самому исполнять эту роль, я узнал в себе влияние Глаголина. Станиславский, ставивший „Ревизора“, вел меня в направлении, отчасти совпадавшем с тем, что жило во мне как впечатление от Хлестакова Глаголина» (М. Чехов. Путь актера).
ГЛАГОЛЬ Сергей
см. ГОЛОУШЕВ Сергей Сергеевич
ГЛАЗУНОВ Александр Константинович
Композитор и дирижер. Учился композиции у Н. Римского-Корсакова. С 1888 выступал как дирижер, в 1889 в Париже состоялось первое выступление в качестве дирижера за рубежом. С 1899 профессор Петербургской консерватории; в 1905 поддержал протест студенчества против реакционных действий дирекции консерватории и вышел из состава ее профессоров; в конце того же года вернулся в консерваторию и был избран ее директором. В 1907 присуждено почетное звание доктора музыки Оксфордского и Кембриджского университетов. Симфонии: 1-я (1881), 2-я (1886), 3-я (1890), 4-я (1893), 5-я (1895), 6-я (1896), 7-я (1902), 8-я (1906); симфоническая сюита «Из Средних веков» (1902); симфонические сочинения «Лес» (1887), «Море» (1889), «Кремль» (1891), «Весна» (1891) и др. Балеты «Раймонда» (1898), «Времена года» (1900). С 1928 – за границей.
«В симфонической музыке безраздельно царил Александр Глазунов. Каждое его новое произведение принималось как большое музыкальное событие, так высоко ценили совершенство его формы, безупречность его полифонии, непринужденность и умение его письма. Я полностью разделял… общее восхищение, завороженный удивительным мастерством этого мудреца» (И. Стравинский. Хроника моей жизни).
«Многие… помнят массивную фигуру Александра Константиновича, его очень тихий голос и характерную лаконичность речи…Когда он садился за рояль, многое из его слов нельзя было усвоить даже самым способным ученикам. Происходило это, помимо указанных причин, еще и потому, что Александр Константинович не учитывал, что окружающие его не сразу могут схватить все то, что ему самому было абсолютно ясно. Я хорошо помню его сидящим за инструментом: между 3-м и 4-м пальцами руки он держал сигару и, не вынимая ее, играл на рояле, быстро показывая то или иное расположение инструментов в оркестре…
Скажу несколько слов о музыкальных вкусах Глазунова. Стоит ли говорить о том, насколько дороги ему были великие Бах, Моцарт, Гайдн, Бетховен, Шуберт, Глинка! Перед этими именами он преклонялся. Из композиторов более позднего периода Глазунов особенно ценил Листа и Брамса; разумеется, близки ему были творения композиторов Могучей кучки, особенно Бородина и Римского-Корсакова…
Устремления французского импрессионизма не пользовались его симпатиями, период же крайнего модернизма, наступивший около 20-х годов нашего столетия, был ему до глубины души противен.
…Чертами Александра Константиновича как особо любимого директора консерватории были его необычайные душевные качества…Как человек, по тому времени достаточно обеспеченный, он отказывался от своего директорского и профессорского оклада, целиком отдавая его в кассу взаимопомощи учащихся. Целые часы, а иногда и дни ездил он к богатым людям города, собирая деньги на плату за обучение нуждающихся учеников или на улучшение их быта» (М. Штейнберг. Воспоминания о Н. А. Римском-Корсакове и А. К. Глазунове).
«В феврале 1904 года меня показали Глазунову, который выслушал мои сочинения, похвалил, но в общем отнесся несколько официально. „Это не милый, добрый Сергей Иванович!“ – разочарованно говорила мать, вспоминая Танеева. Но через несколько дней Глазунов пришел к матери и стал уговаривать ее отдать меня в консерваторию. Мать выразила свои сомнения. Хорошо, если способности к музыке будут развиваться и он сделается большим артистом. А если нет?…Лучше пусть из сына выйдет, например, гражданский инженер, архитектор – профессия, требующая постоянного жительства в городе, что даст возможность параллельно заниматься музыкой, посещать концерты, встречаться с музыкантами.
Глазунов возразил: „Именно в консерватории талант его получит полное развитие, и есть шансы, что из него выйдет настоящий артист. А если вы будете готовить его для двух специальностей, то ни в одной он не достигнет совершенства“.
…Глазунов подарил мне партитуру Вальса-фантазии Глинки с надписью: „Любезному собрату Сереже Прокофьеву от А. Глазунова“. Отец развел руками: „Скажи пожалуйста, доктор Оксфордского и Кэмбриджского университетов пишет: «любезному собрату». Ну какой же ты собрат!“» (С. Прокофьев. Юные годы).
«Александр Константинович относился очень бережно к любому мало-мальски заметному дарованию и требовал того же от своих сотрудников, в частности от своей „правой руки“ – инспектора Станислава Ивановича Габеля, временами в своем брюзжании терявшего чувство меры.
В такой же степени ревниво он относился и к памяти дня умерших крупных деятелей искусства. В 1913 году, случайно узнав, что приближается столетие со дня рождения знаменитого в свое время артиста В. В. Самойлова, он вспомнил, что тот начал артистическую деятельность в качестве певца, и распорядился организовать в Малом зале консерватории концерт, посвященный его памяти, причем сам возглавил комитет по чествованию.
О феноменальной памяти Глазунова рассказывали легенды. Как-то, встретившись со скрипачом Кранцем, Глазунов напомнил ему о фальшивой ноте в одном из произведений, игранных скрипачом в концерте четыре года назад, причем перечислил всю программу и назвал место и дату концерта.
Хранитель Дома-музея П. И. Чайковского в Клину, Ю. Л. Давыдов, рассказал, как в Киеве в его присутствии Глазунов, прослушав впервые в жизни оперу Гумпердинка „Гензель и Гретель“, во время ужина после спектакля сыграл на разбитом ресторанном пианино, к всеобщему восхищению, всю оперу наизусть» (С. Левик. Четверть века в опере).