Серенада на трубе
Шрифт:
Когда телефонистки снимали наушники, были слышны все далекие города, десятки голосов скрещивались в помещении, я ясно различала обрывки фраз, говорили женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, но еще чаще низкий голос произносил «алло», а на другом конце провода кто–то тонким голосом кричал: «Господи боже мой, Джордже, это ты?» Удивляюсь, как это у телефонисток хватало духу снимать наушники — кто, как не они, слушали ежедневно десятки любовных объяснений. Да разве дело только в романах, ведь эти низкие и высокие голоса, взволнованные или очень веселые, неизбежно наводили на мысль о комнате с цветными шторами или о другой комнате, куда не проникает солнце, где в углу стоит
61
«Арден для мужчин» (англ.).
Какие–то люди, сидевшие рядом со мной, поднимались и входили в кабину, другие ждали, и я в конце концов так к этому привыкла, что могла бы поклясться — рано или поздно телефонистка вызовет и меня. Но окликнула меня не телефонистка, а мать Эллы, мадам Реус, собственной персоной выросшая передо мной.
— Как поживаешь, моя дорогая? — сказала она, и энтузиазм ее был так велик, что, если бы употребить его с толком, можно было бы построить на нем собор. — Как поживаешь?
Она была блондинка, держалась прямо, и, хотя, в общем, хорошо сохранилась, шея у нее под небрежно завязанным платком в горохи выглядела довольно старой.
Я бы с удовольствием сбежала, но улизнуть оказалось невозможно. В тысячу раз лучше было бы столкнуться с двумя Порелли, чем с этой старой козлихой, бывшей учительницей в балетной школе. Она постоянно держала ступни носками врозь, и это было похоже на современные вешалки о двух ногах. Так и хотелось ей сказать: «Вторая, третья позиция», — и думаю, она все это проделала бы, расставив руки в стороны.
— Как ты поживаешь? — снова спросила она и протянула мне руку с ногтями, выкрашенными в цвет красного дерева.
Я подала ей руку, и, само собой разумеется, она основательно ее потрясла. Она принадлежала к числу людей, усвоивших спортивные манеры — как будто таким образом они принимают грудью жизнь. Она носила всегда мужские туфли без каблуков и короткие юбки, не доходившие до ее стальных колен.
Реус уселась рядом со мной на скамейку и сказала:
— У меня разговор в половине шестого. Надеюсь, что телефонистки вызовут меня вовремя. Алло! — крикнула она, обращаясь к деревянной загородке, где все сидели в наушниках. — Алло! Я здесь! Я — Реус! У меня разговор в половине шестого.
Конечно, никто не обратил на нее внимания, хотя она проговорила все это басом и потом помахала в воздухе рукой, рукой с ногтями цвета красного дерева.
— Как ты поживаешь, моя дорогая? — спросила она в третий раз и вынула из сумочки пачку сигарет. — Надеюсь, ты хорошо себя у нас чувствовала. Вы так прекрасно танцевали
— О, я чувствовала себя на самом деле превосходно, — сказала я. — Элла очень хорошо играет на аккордеоне.
— Не правда ли, не правда ли! — произнесла она и ударила меня двумя пальцами, которыми вынула из пачки сигарету.
— Ты куришь? — спросила она затем, протягивая мне пачку.
— Нет, не курю. Спасибо.
И мне действительно не хотелось курить перед ее носом, просто не хотелось доставлять ей этого удовольствия. Слишком часто уж она таскала в школу подарки учителям. И думаю, капала на нас будь здоров! Все, что болтала дома эта кретинка Элла, превращалось в советы по воспитанию детей. «Я не хочу вмешиваться, господин директор, но…» Дорис Эсигманн как–то вызвали в канцелярию за ее ноги, и она слышала все, от начала и до конца. Госпожа Реус информировала, как настоящий шпион. Да и рожа у нее была — темные очки подняты на лоб, настоящий старый парашютист.
— Ты не куришь? — удивилась она. — О, почему ж иногда не затянуться? Элла и то иногда балуется. Мы обе курим, когда господина Реуса нет дома. У моего супруга очень устаревшие взгляды. А Элла мне говорила, что вы все курите там, в школе, на больших переменах.
— Ну конечно, курим, курим все как сумасшедшие, только у меня с недавнего времени от табака кашель, вот я и бросила ненадолго.
— Да что ты, — испугалась госпожа Реус, — как бы не было чего серьезного!
— Нет. Не думаю, что это рак легких, — сказала я и скромно потупила глаза, хотя хотелось крикнуть ей в лицо, что Элла врет и что она настоящая вдова убитого под Ватерлоо. Кроме меня, ни одна девочка в классе не курила, и вот сейчас как раз я-то и должна была притворяться. Но если уж все равно деваться некуда, тогда, Пинелла, — на коня!
— А что еще нового там, наверху? — спросила госпожа Реус и подняла к небу килограммы туши для ресниц. «Там, наверху», — значит в школе, но ей хотелось придать разговору сердечность, и потому она выражалась, как мы в классе.
— Что нового? О боже мой, да там миллионы новостей. Каждый день случается примерно двести пятьдесят тысяч разных штук.
— Что? Что? — подтолкнула меня госпожа Реус, вспыхнув, как витрина, и стряхивая пепел с сигареты себе на туфли.
— Нет никакого смысла вам их рассказывать, — извинялась я. — Вы сразу все забудете. Голова просто так не может удержать двести пятьдесят тысяч новостей.
— О господи, но я постараюсь! — закричала госпожа Реус и выкинула руки вперед.
— Нет. Я попросила бы вас записать, — сказала я. — Я очень боюсь путаницы, а то потом эти типы меня линчуют.
— Ох! — застонала госпожа Реус, и было видно, что она насилу дождалась этого предложения. — Одну минуту!
Она вынула из сумочки приготовленный блокнот, который всегда носила с собой на всякий случай. Потом закинула ногу на ногу и посмотрела на меня очень внимательно, слегка разинув рот. Губы она красила розовато–лиловой помадой, которая лежала комками и кое–где прилипла к сигарете.
— Во–первых, по вечерам, — сказала я, — выйдя из школы, мы все идем в туннель и там предаемся свальному греху. И никто оттуда не уходит целых два часа.
— Не может быть! — сказала госпожа Реус, строча с бешеной скоростью.
— Нет, правда. Очень даже правда. Ступени достаточно широкие, а все умирают по таким вещам.
— Господи, да как же вы это делаете? — закричала она и торопливо погасила сигарету о каблук. — Как вы делаете это все вместе?
— Да очень просто. Там совершенно темно. Все молчат и занимаются своим делом. Совсем не сложно.