Сервелант
Шрифт:
Впрочем, заснули обе, и я оказался в относительной тишине. Лежал я, Леша, в шикарной прохладной витрине красивейшего гастронома славного нашего города Ленинграда и мучился вопросом о своей исключительности. Ведь чувствовал еще на комбинате, что не такой я, как все окружающие, что судьба моя не будет похожа на судьбу братьев моих колбасных и, тем более, сестер. Но даже если человеком стану, все равно многого не пойму или не приму. Казалось так раньше, понимаешь? А теперь во мнении своем лишь утвердился. И чем дольше я лежал и рассуждал, чем больше я вглядывался в снующие человеческие фигурки за стеклом, тем сильнее опять погружался в меланхолию. Жизнь – штука, безусловно, хорошая, но не такая уж и радостная. Вон, мадам Краковская, второй месяц на витрине обитает. И только мудреть начала, а уже протухла. Или взять эту дуру Докторскую – зачем она
Суровый аперитив. Из лабораторной посуды
Сделал я в жизни, Леша, одно важное наблюдение. Точнее, наблюдений важных я сделал превеликое множество, но это, так сказать, эксклюзивное, никем более не подмеченное, а если и подмеченное, то не записанное. А значит, я могу с гордостью присвоить себе авторство. Приятно быть автором, черт побери. Этаким маленьким Роденом русской словесности. Что? Скульптор? Ну и что, что скульптор! Можно подумать, что если скульптор, то и наблюдений делать не умеет. Ты мыслителя евойного видел? Ну и что? Тоже мне, неплохо подмечено! Отлично, отлично, Алексей, подмечено. Неплохо – это никак. Сколько страсти, сколько мудрости, сколько эмоций в этом, пардон, ню. Ню – голый, значит. Деревня! Ладно, плевать на Родена с его голыми эмоциями, я про наблюдение свое начал.
Так вот, мысль такая: пьющие люди делятся на две категории по способу затаривания. Затаривания, говорю. За-та-ри-ва-ни-я. Так и пиши. Не спорь. Корче, первая категория – это те, которые сначала берут выпивку, а потом к ней закусь, а вторая – которые сначала пожрать купят, а потом за бутылкой чапают… Ну, те, что без закуси или без выпивки – частности, исключения, так сказать, из правил, не опровергающие их, а, скорее, подтверждающие. И потом, мы же о пьющих говорим, а не об алкашах или трезвенниках. Внимательнее, Алексей, быть надо, внимательнее. Суть упустишь, потом вовек себе не простишь. Да перестань ты обижаться, я ж тебя в соавторы возьму. Будем, словно эти… ну, как их? Мамин и Сибиряк? Нет? Ильф и Петров, точно. Спасибо, Леша, за подсказочку. Не смейся, получится. Чем мы с тобой не писатели? Я идейку подкидываю, ты пис'aешь. То есть, пишешь. Ну, оговорился. Бывает. Ты меня не сбивай, пожалуйста. Мысль ускользнет, новую оформить, думаешь, просто? Пиши и молчи. Редактировать потом будем. Почеркаем все подряд мне в книге ненужное и выкинем на помойку за твоим домом. Самая аккуратная помойка во всем вашем населенном, как говорится, пункте, я проверял. А как же! Привычка хорошая! Стал бы я с человеком дружить, который рядом с тухлой мусорной кучей живет? Чего? Да, гуманоид! Да, колбаса! И не стесняюсь этого. Мое происхождение уникально, и не возражай мне! Ты слышал, как меня мадам Краковская назвала? Гастрономический экстаз! Гордо звучит и обольстительно, на мой взгляд. А твое мнение меня в данной консистенции не интересует. Тебя, кстати, кто-нибудь экстазом называл? То-то. И перестань ржать, ничего смешного я не сказал. О серьезных вещах речь идет. Достал уже, пиши, а то Обэхаэса вызову, так мести начнет, что Мурино раем покажется.
Короче, первая категория – те, которые бутылку берут, а потом закусь, – нас в данном сюжете интересует мало. Потому, будь мой папаша из их числа, ему на меня денег не хватило бы. Но Николай, слава колбасному богу, оказался из тех, кто сначала закуску покупают, а потом считают, на какую у них осталось – столичную, пшеничную или русскую. О, не скажи! Разница есть – и не только в цене. Ты говоришь сейчас, как дилетант, который сервелат московский от колбасы докторской отличить не может. Вот и молчи лучше, эксперт, тоже мне, по колбасным обрезкам. Не показывай некомпетентность в некоторых наиважнейших бытовых вопросах.
Я тогда на витрине за своими думами тоже задремал. Намаялся за утро. Еще бы, столько событий, столько впечатлений. Устанешь тут от переживаний! А проснулся оттого, что почувствовал собственное парение в воздухе. Достала меня из витрины продавщица, значит. На весы, покрытые бумагой рыхлой, мягкой такой и теплой, укладывает. А перед прилавком стоит… ну натуральное чмо! Это я потом понял, что в хорошие руки попал, а тогда мой новый хозяин жутко мне не понравился. Чему там было, кстати, нравиться-то? Очки в полхари, от волос запах, что от мадам Краковской, пальто непонятного цвета… вот-вот, что твои тапочки, сколько им лет вчера исполнилось? В общем, завернули меня в бумагу, один хвостик снаружи оставили, и отдали чму в очках. А тот меня – в авоську… Представляшь, меня, московского сырокопченого, и в авоську?! Хотя, я не возражал, обидно только немного было. Но зато на мир сквозь крупные дырочки можно любоваться. На кончик-то бумаги не хватило. А у меня там орган восприятия как раз… Какие глаза, шутишь? Орган восприятия, говорю. Две большие разницы, между прочим. Вот у людей как? Глаза, чтобы видеть, нос – нюхать, рот – вкус ощущать и говорить всякие глупости, ухо – слушать, еще… там… один имеется для… получения удовольствий. А у нас, колбас, орган восприятия – универсальный. Да, да, и нюхать, и слушать, ну и удовольствие опять же… А то! Ты, брат, мало, что из жизни колбасной знаешь. Ничего, со временем обо всем расскажу. Не торопи. Сказал – со временем, значит – со временем. А сейчас продолжим.
Ехали мы на троллейбусе. Долго ехали. Так долго, что меня в давке чуть не изломали. Ох, и натерпелся я. Хорошо, что добрая продавщица заботливо в бумагу вашего покорного слугу обернула, а то бы осталась от меня одна шкурка, грязная и порванная во многих местах. Потом еще пешком шли. Болтало, Леша, в авоське этой похлеще всяких фургонов. Наконец, оказались на месте. Я уж грешным делом думал, что никогда этого не случится. Жалеть даже начал, что не съели крысы еще во младенчестве.
В комнате, куда меня принес очкастый, сидели двое в белых халатах и пили из граненых стаканов. На скрип открывшейся двери они, естественно, обернулись.
– Ну что, Колюня, принес? А то у нас топливо на исходе. Да и закуски, как видишь, никакой. Занюх'aем рукавами. Давай, выкладывай, что там у тебя? – тот, что говорил, толстый такой и маленький, тоже, кстати, в очках, поднялся с табурета и направился к нам.
Колюня, – это мой, значит, – спрятал меня за спину и попятился к двери.
– Саша… а я думал, вы ушли уже.
– Э, пургу гонишь. Куда ушли? Мы ж договаривались на четыре, а сейчас, – толстяк посмотрел на часы, – еще только половина пятого. Опаздываешь, Николай. Мы ждали минут десять, а потом… Ну, в общем… Доставай, что у тебя там?
– Я ребята, колбасы взял, сервелату твердокопченого…
Наступила тишина. Только часы на стенке тикали. Громко так, тревожно…
Понимаешь, Леш, как-то сразу мне неуютно сделалось, нехорошо. И воздух словно гуще в комнате стал, тяжелее, что ли? Молчание разрушил тот, который сидел за столом – с белой бородой и красным носом – ни дать, ни взять – Дед Мороз.
– Как это, ик? Как, ик, – заикал Морозко от изумления. – Ик, сервелату, ик? Пижон! Ик!
– Ну, как? Зашел в Елисеевский, а там сервелат московский… – Колюня явно оправдывался. Не понравилось мне это, ох, не понравилось.
– Ты, паря, с дуба рухнул? Тебе сколько денег дали? – Сашин голос задрожал от возмущения. – Ыхы… значит бутылку не принес… Хреново. Ладно, пузырь не проблема – у микробиологов спирту займем. А вот колбасу ты дорогую взял. Не по средствам живешь, Николай! Мог же докторской взять, ну, на худой конец, краковской.
И тут мой соврал. Во благо.
– Так, это… Не было докторской, и краковская кончилась перед самым носом.
– Ага, а гастрономов, кроме Елисеевского, у нас в городе нет, – зазвучал из угла возмущенный бас поддатого Деда Мороз. – В окно выгляни, пожалуйста. Нет, выгляни! Это что там внизу? А? Это ж надо – на Невский за колбасой ехать, когда под окнами свой магазин, где и докторская, и таллинская, и краковская, и какая душе угодно! Нет только сервелата! Пижон! Пошел вон отседова со своей колбасой. Деньги в понедельник вернешь. Утром!
Колюня попятился к выходу. Даже Саша такого поворота событий не ожидал.
– Ты чего, Макарыч? Хорош звереть! Человек с закусью…
– А пошел он в анналы со своей закусью… Пижон! – видимо, это слово казалось очень обидным Макарычу, потому что назвал он так Колюню уже в третий раз. С непередаваемым смаком, надо отметить, назвал.
Я уже не знал, что будет дальше, но неожиданно Николай ответил грозному Деду Морозу:
– Лев Макарыч, я ж для работы сервелат взял, мы ж хотели эксперимент, помните? А найти не могли, вот я и подумал, когда увидел – судьба!