Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Так с самого детства укоренялись в нашем герое дурные наклонности, и из мальчишки-сорванца мало-помалу вырабатывался вор и головорез. А поскольку в описываемую эпоху племя юных красавчиков было весьма и весьма многочисленным и наш курро отнюдь не был его единственным представителем, то нередко случалось, что он с гурьбой своих сверстников, таких же, как и он сам, озорников, отправлялся куролесить по городу, причем похождения эти далеко не были мирными и безобидными. Собравшись ватагой со всего предместья, наши сорвиголовы затевали настоящие сражении с мальчишками соседних предместий, своими смертельными врагами, — и враждебные рати забрасывали одна другую градом
Красавчик наш выходил уже из отроческого возраста, когда его родитель, распростившись с мечтою вколотить, хотя бы с помощью палки, науку в буйную голову своего отпрыска, отдал сына в ученики к сапожному мастеру Габриелю Сосе, державшему мастерскую на углу улиц Манрике и Малоха. Отец предоставил мастеру полную свободу действий и ничем не ограниченное право вознаграждать и карать ученика по собственному усмотрению в зависимости от его будущих успехов. Мастер Соса был человек сурового нрава и руку имел тяжелую; не скупясь, отделывал он юного шалопая сапожными колодками и шпандырем, а чтобы тот не вздумал удирать, саживал его не раз и на железную цепь, как сажают дикого лесного зверя, и под конец так сумел прибрать его к рукам, что на исходе четвертого года ученичества красавчик наш недурно тачал даже дамские башмачки. Но когда срок обучения кончился, курро не остался работать в мастерской, а лишь наведывался в нее раза два-три в неделю, зарабатывая себе таким образом на хлеб насущный. Впрочем, к этому средству обращался он только в тех случаях, когда не мог добыть денег каким-нибудь иным способом, если и не более честным, то, во всяком случае, более легким и, несомненно, более согласным с врожденными задатками его натуры.
Мастерская сеньора Сосы стояла на самом краю глубокого оврага, вырытого ливневыми водами. Во время дождя вода ручьями стекала вниз по улице Манрике и, сливаясь с потоками, бежавшими по шоссе Сан-Луис-Гонзага и улицам Эстрелья и Малоха, устремлялась между дворами домов, расположенных в нижней части улицы, затопляла все вокруг, словно река в половодье, и бурлящим водопадом низвергалась в овраг. Поэтому здании мастерской стояло на высоком фундаменте и уровень пола был сильно поднят над улицей, а порог дома был так высок, что перебраться через него стоило некоторых усилий.
Красавчик наш попал на Широкую улицу, свернув на нее с Марсова поля. Он шел таким размашистым шагом, что казалось, будто он не шагает, а прыгает. Руки же у него при ходьбе растопыривались под углом — примерно таким же, как у шатуна в точильных станках: возможно, что наш герой делал это, желая скрыть необычайную длину своих верхних конечностей. Услышав стоны и заметив, что впереди на дороге что-то темнеется, красавчик сразу остановился. В следующее мгновение он поднес обе руки к ушам, убедился, что томпаковые новолуния никуда не исчезли и, пробормотав себе под нос: «Целехоньки. Стало быть, бояться нечего», решительно направился к раненому.
— Эй вы, землячок! — проговорил он с той особенной интонацией, какая свойственна людям подобного сорта. — Вы кто такой будете?
— Я — Дионисио Харуко, — слабым голосом отвечал тот, почувствовав, что намерения прохожего были самые миролюбивые.
— Отродясь такого имени не слыхивал.
— Вполне понятно, сеньор, я ведь, можно сказать, не здешний. А вас как величать прикажете?
— Чего?
— Как вас зовут?
— Зовут Маланга.
— Маланга? — переспросил Дионисио так, словно ослышался.
— Так точно, Маланга. Только фамилие-то мое не Маланга, а Поланко. Это хозяин отцов так прозывался — Поланко. Ну, а меня в Мангларе все зовут Маланга да Маланга. Это потому, что папаша мой из-за моря привезенный, и мамаша то ж самое, из-за моря. А я здешний, тут уродился. Стало быть, как та маланга [82] гвинейская, из-за моря завезли, а на Кубе растет. Так сызмальства и зовусь.
82
Маланга— африканское растение, завезенное на Кубу и широко здесь распространившееся; одновременно это слово служит для обозначения неуклюжего и непутевого человека.
Хитрец лгал самым беззастенчивым образом. Кличку Маланга дали ему в предместье Манглар за шалый прав и за придурь, а также за нескладную стать, потому что длинные руки его и ноги с толстыми икрами и огромными ступнями были несоразмерно велики в сравнении с коротким туловищем.
— А с чего же вы тут, сеньор, прохлаждаетесь, разлеглись и пузо кверху выставили? Переложили малость или как?
— Я не пьян, Маланга. Я ранен.
— Тю-ю-ю! И кто ж это вас так отделал?
— Да тут мулат один, паршивец несчастный! Вот посмотрите.
— Здорово он вас резанул… Ай да мулатик! Чистая работенка! А вы, сеньор, откуда шли? Никак с похорон?
— Почему с похорон? Я возвращался с бала и столкнулся с этим мулатом, ну, слово за слово, дошло до ножей, он и ударил меня самым что ни на есть предательским способом, А вы почему спрашиваете?
— Да нет, так просто. Одежда на вас ну точь-в-точь как на факельщиках этих, что на похоронах бывают…
— Это одежда вовсе не факельщика, это парадное платье, какое при дворе носят.
— При дворе? Это почему же только при дворе? В этакой шкуре и на улицу выйти не стыдно. Суконце-то гляди какое доброе. Да кабы не это суконце с подкладочкой, проткнул бы он вас, сеньор, как цыпленка, за милую душу проткнул бы. Да ведь и то сказать, сеньор, больно уж вы из себя солидный, чтобы на ножах драться. Видно, вы, сеньор, обучались этому делу, когда уже взрослыми были, а дело это такое, что ему сызмальства обучаться нужно, а то толку не будет. Да и руки у вас, сеньор, длиною не вышли, вот и неспособно вам отбивать верхний удар. Да и…
— Ради бога! — угасающим голосом прервал его раненый. — Ради бога и пречистой девы Марии, оставим все это, и если есть в вас хоть капля жалости и вы хотите помочь мне, поторопитесь, потому что я истекаю кровью.
— А я перевяжу вас платком — кровь и остановится.
— Нет, сначала надо промыть рану.
— Промыть? Да вы что, сеньор, спятили? А как она антоновым огнем возьмется? Да еще помрете вы? Небось тогда на меня все свалите — я, мол, виноват.