Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Семья дона Либорио была приглашена вечером в господский дом, и управляющий, пообедав в одиночестве, скоро поднялся из-за стола, торопясь присоединиться к врачу, уже направившемуся в барак для больных. Вооруженный кинжалом и мачете и сопровождаемый, как обычно, своими собаками, дон Либорио шел на этот раз пешком. Дорога от дома управляющего к бараку, расположенному, как и все прочие строения усадьбы, на квадратной площадке хозяйственного двора, пролегала мимо живой изгороди из пиньонов, окаймлявшей в этом месте угол плантации, где сахарный тростник еще не был срезан. Когда дон Либорио поравнялся с изгородью, собаки его внезапно бросились в сторону от дороги, по направлению к тростниковой заросли. Рыча и повизгивая, словно чуя близкую добычу, они тщетно пытались
Между тем едва только он скрылся в бараке для больных, как на дорогу выехал верхом на коне какой-то негр. Проникнув во двор усадьбы, он пересек его из конца в конец, приблизился к дому управляющего и, въехав под самый навес, огляделся. Свет в окнах не горел, людей видно не было. Тогда, не сходя со своей тощей, дряхлой кобыленки, на которой сидел он без седла, негр снял ключ, висевший на гвозде под самою крышей, отомкнул замок на засове ворот и затем повесил ключ обратно, на прежнее место. Свершив этот подвиг, он направился к господскому дому, где попросил разрешения видеть хозяев. Просьба его была удовлетворена, так как дон Кандидо и донья Роса все еще находились на террасе.
Спешиваясь, негр не спрыгнул, а скорее скатился со спины своей лошади на землю, потому что ноги его из-за отсутствия стремян не имели опоры. Первым долгом он скинул с головы свою суконную шапку, после чего, согбенный и дрожащий, упал на колени перед доньей Росой и заговорил обычным для него ломаным языком:
— Благословляй мне, миленький госпожа!
— Ах! — вскрикнула не без испуга донья Роса. — Это ты, Гойо? Да благословит тебя бог. Как поживаешь?
— Плоха, миленький госпожа, савсем плоха!
— А что с тобой, Гойо?
Из ответов старика, представлявших собой по большей части смесь непонятных намеков и запутанных околичностей, можно было все же уразуметь, что в последнее время Гойо совсем ослабел, что ноги отказываются служить ему, что собственное тело стало ему в тягость, что он стар и дряхл и жаждет лишь одного — последнего успокоения на кладбище; что госпожи еще на было на свете, когда ее отец купил его, Гойо, на невольничьем рынков Гаване; что он, Гойо, был одним из тех, кто построил инхенио Ла-Тинаха, одним из первых, кто пришел сюда с топором вырубать девственные леса. Донья Роса и сама обо всем этом отлично знала, но сопровождаемое ужимками и бесконечными отступлениями повествование Гойо имело целью подготовить ее к важному сообщению о том, что он, Гойо, знает, где находятся некоторые из бежавших рабов. Старик добавил также, что беглецы, проведав о приезде из Гаваны своих хозяев, захотели вернуться в инхенио, так как надеются, что их не накажут за проступок, совершенный ими впервые, в особенности же если старый привратник, столько лет верой и правдой прослуживший в поместье, попросит госпожу простить их.
— Хорошо, — отвечала ему донья Роса, предварительно переглянувшись с мужем, чтобы заручиться его согласием. — Хорошо, Гойо. Ступай и скажи им, что они могут спокойно вернуться назад. Из уважения к тебе с ними будет поступлено по справедливости. Ты все понял?
Обратившись к донье Росе в надежде испросить у нее прощение для беглецов, привратник со всей несомненностью доказал, что в голове его могли возникнуть по меньшей мере две совершенно ясные и отчетливые мысли. Первая заключалась в предположении, что женское сердце доньи Росы окажется более мягким и отзывчивым, чем сердце дона Кандидо. Вторая состояла в убеждении, что донья Роса, законная владелица поместья, получившая его в наследство от своего отца, выкажет более снисходительности к проступку своих рабов, нежели ее муж, который хотя и управлял инхенио как полноправный хозяин, но не был его истинным и законным владельцем.
Изложенные подобным образом, мысли эти покажутся, пожалуй, чересчур сложными, чтобы они могли возникнуть в голове невежественного негра, к тому же еще и отупевшего за долгие годы рабства. Но как бы там ни было, дон Кандидо именно так истолковал речи старого привратника. Он был весьма чувствительно задет, во-первых, тем, что старик обратился со своей просьбой не к нему, главе дома, а во-вторых, еще и тем обстоятельством, что лишний раз была подчеркнута ненавистная для дона Кандидо разница между ним и его женой, подлинной владелицей имения. Гойо, выражаясь фигурально, наступил на любимую мозоль дона Кандидо. И дон Кандидо поспешил тотчас же поквитаться за нанесенное ему оскорбление и поддержать в глазах гостей, свидетелей этой сцены, свое униженное, как ему казалось, достоинство господина и главы семьи. И в то самое время, как старик привратник, весь дрожа от натуги, взбирался на свою неоседланную, на редкость смирную кобыленку, дон Кандидо, подстрекаемый своими недобрыми мыслями, обратился к донье Росе со следующими словами:
— Хороши же мы будем, если ради всякого бездельника, который вздумает вступиться за наших рабов, станем прощать им не только самые тяжкие их провинности, но даже и настоящие преступления!
Донья Роса удивленно взглянула на мужа и ответила подчеркнуто спокойно:
— Но ведь ты же согласен с моим решением?
— Да, возможно.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, что с этими мошенниками надо поступить действительно по всей справедливости, по всей справедливости закона. Эти негодяи сбежали от нас, когда мы больше всего нуждались в их услугах.
— Прости, но что значит поступить с ними по всей справедливости закона?
— Это значит, — раздельно отвечал ей дон Кандидо, — воздать каждому по заслугам и должным образом наказать тех, кто совершил преступление.
— Но в таком случае мы поступили бы несправедливо.
— То есть как — несправедливо? Спроси у сына — он ведь изучает право, — спроси у него, что значит поступить по всей справедливости закона! Или хотя бы вспомни судебные повестки, что печатаются в «Диарио» по распоряжению прокурора постоянной военной судебной коллегии. Помнишь? «Я, имярек, капитан армии его величества и прочая и прочая, сим приглашаю, увещеваю и вызываю такого-то, имярек, явиться в течение ближайших стольких-то дней в городскую тюрьму, дабы он мог снять с себя возводимые на него обвинения, послужившие основанием для возбуждения против него дела о ночном разбое… или, скажем, мошенничестве. Если обвиняемый, имярек, явится в суд в течение вышеозначенного и не подлежащего продлению срока, он может быть уверен и надежен, что с ним будет поступлено по всей справедливости закона…» Вот видишь, по всей справедливости. Я даже наизусть помню.
— Но когда человека приглашают в эту самую коллегию, или как она там называется, чтобы поступить с ним по всей справедливости закона, — ведь это еще не значит, что его непременно накажут?
— Нет, как раз значит, потому что под тем или иным предлогом, но этих людей всегда наказывают. Недаром же, сколько эта коллегия их ни приглашает, сколько ни увещевает и ни вызывает, а по доброй воле туда никто не является. А почему? Да потому, что про справедливость закона говорится только так, для красного словца, а на деле — пусть даже вызванный будет невинен, как новорожденный младенец, но раз уж он попался к ним в руки, от тюрьмы-голубушки ему не уйти; засудят его года на три-четыре, это как пить дать. А ведь такого наказания я разве только врагу своему и пожелаю.
— Хорошо, Кандидо. Все это прекрасно. Но я — то ведь, когда говорила о том, что с ними будет поступлено по всей справедливости, имела в виду совсем другое. Я, собственно, обещала простить их, то есть тех, за кого ходатайствовал Гойо.
— Ты ошибаешься, Роса. Ты вовсе не обещала их простить. Ничего подобного. А если бы даже и обещала, то совсем не обязана выполнить обещанное…
— Но ведь я дала слово.
— Пустое, Роса, пустое. Говорю тебе — ты ничего не обещала, и я хотел доказать тебе это, чтобы нам потом не пришлось каяться в своем мягкосердечии. Из того, что ты сказала: «С ними будет поступлено по справедливости», вовсе не следует, будто ты обещала простить их так уж безусловно… за здорово живешь.