Сестры из Сен-Круа
Шрифт:
— Пап, мне больно! — кричала Молли, но он смеялся и подбрасывал ее снова и снова, и она чувствовала на лице его горячее прерывистое дыхание. Иногда он ложился рядом с ней в кровать, стискивал ее в медвежьих объятиях, терся об нее и говорил:
— Гляди, я прямо как Паскинс!
Молли нерешительно отталкивала его, говорила:
— Пап! Ну хватит! Мне жарко. Уходи!
Тогда он со смехом скатывался с кровати.
— Ну хоть поцелуй папу на ночь, — говорил он, брал ее лицо в обе ладони и целовал в губы. — Только маме не говори, что ты так поздно не спишь, а то нам обоим не поздоровится. Наш маленький
Когда он выходил из комнаты, Молли чувствовала, что ее всю трясет. Она не могла избавиться от ощущения его рук на теле, его губ на своих губах. Когда она была маленькой, он тоже всегда целовал ее на ночь, но таких объятий и поцелуев раньше не было, и она почему-то чувствовала, что ей это не нравится. Матери она ничего не рассказывала, потому что рассказывать-то было, в сущности, нечего. Она сама не понимала, что происходит, знала только, что если для папы это игра, то играть ей больше не хочется.
Однажды вечером, когда он наконец оставил ее в покое и ушел спать, она долго думала, что же ей делать. Зато, когда план наконец пришел ей в голову, он показался на удивление простым, и Молли решила так и поступить. На следующий вечер, когда мать была дома, и они все вместе сидели на кухне, Молли встала, собираясь идти спать. Она пожелала родителям спокойной ночи, но не подошла поцеловать обоих, как всегда делала раньше, а просто направилась к двери.
— А где же наши поцелуи на ночь? — спросила мать, с улыбкой поднимая голову от штопки.
— По-моему, я уже выросла из этого, — подрагивающим от волнения голосом сказала Молли. — Это для маленьких. А я уже почти взрослая.
— В жизни такой чепухи не слышал, — фыркнул ее отец. — Ну-ка, иди ко мне и пожелай спокойной ночи как следует.
Он протянул руку, но Молли увернулась и юркнула за дальний край стола.
— Нет, папа, — настороженно ответила она. — Не хочу я больше целоваться, хватит с меня прошлой ночи.
— Какой еще прошлой ночи? — нахмурилась мать. — О чем это ты, Молли?
— Папа целовал меня вчера перед сном, но я уже большая, — твердо сказала Молли. — Взрослые, когда желают друг другу спокойной ночи, пожимают руки. — Она протянула руку матери. Та пожала ее, огорченно приподняла плечи и сказала:
— Ну и чудная же ты девочка.
Папа тоже сжал ей руку, но с такой силой, что она едва не вскрикнула от боли.
— Ну, спокойной ночи, Молли, — сказал он. — Я не говорил маме, что позволил тебе вчера не спать допоздна, пока сам не пришел тебя укладывать, но у нас не должно быть секретов от нее, сама понимаешь.
Понять было нетрудно. В том, какой смысл несло это пожатие, ни малейших сомнений не оставалось. Было ясно, что этот секрет от мамы останется секретом навсегда, и с того вечера тревога Молли переросла в настоящий панический страх.
Теперь она всеми силами старалась избегать отца, и это стало настолько очевидным, что мать сказала ей:
— Не понимаю, что с тобой творится, Молли. Вы что, поссорились с папой или что? В последнее время ты с ним почти не разговариваешь. Что случилось? Скажи мне — может, я знаю, как поправить дело.
Молли попыталась рассказать, но из этого ничего не вышло: мать сразу же пришла в ярость.
— Как ты смеешь говорить такое о своем отце! — вскричала она. — Он любит тебя и хочет, чтобы ты тоже его любила, вот и все. Ты очень испорченная девочка, иначе не говорила бы таких вещей. Еще хоть раз услышу что-нибудь подобное — расскажу отцу, что ты о нем болтаешь.
И, должно быть, правда рассказала, потому что папа устроил Молли нахлобучку за то, что выдумывает всякие глупости и расстраивает маму, и пригрозил дать ремня, если она вздумает повторять это впредь. Молли в своей невинности понятия не имела, какой смысл извлекли родители из ее слов об отце. Она знала, как появляются на свет телята и ягнята, это было ей с детства привычно, но о человеческих отношениях такого рода она ровным счетом ничего не знала; ее реакция на прикосновения отца была просто инстинктивной. Она и не думала ни в чем его обвинять, но он, услышав в ее словах обвинение, пришел в ярость, и этот случай не забылся. С того самого дня стоило Молли, по его понятию, в чем-то провиниться, он всякий раз бил ее — рукой или ремнем, и она жила в вечном страхе перед его гневом. Мама пыталась уладить дело, выступая в роли буфера между ними, но вскоре поняла, что Молли пора уходить из дома. Как только она подросла достаточно, чтобы ее могли нанять в услужение, Джейн Дэй обратилась к миссис Нортон, экономке сквайра, и та устроила Молли в поместье на должность прислуги за все.
Поначалу жизнь в поместье казалась Молли странной, да к тому же пришлось быстро выучиться не попадаться на язык язвительной миссис Нортон. Но здесь, по крайней мере, никто никого не бил, и вскоре Молли привыкла к порядкам в доме и зажила сравнительно счастливо. Половина ее жалованья шла отцу, так что на руках оставалось всего ничего, но, поскольку и тратиться ни на что не приходилось, ей хватало, и возможность уйти с фермы Вэлли в любом случае того стоила. С матерью они, кажется, даже сильнее сблизились с тех пор, как больше не жили под одной крышей, а с отцом у Молли установился своего рода вооруженный нейтралитет.
Сегодня у них вышел первый настоящий спор с тех пор, как Молли ушла из дома — почти пять лет назад, и то, что он вновь сумел внушить ей страх, ее потрясло. Они с матерью прошли по тропинке и начали собирать ежевику, а она все думала об отцовском ультиматуме.
«Не буду я больше там жить, — яростно сказала она себе. — Никогда больше не буду жить в его доме». Теперь Молли была взрослой и не такой наивной: она уже имела некоторое представление о том, чего хотел от нее отец. Поняла она и то, что мать, скорее всего, поверила ей тогда, но не могла ее защитить. Она сама боялась Эдвина, и, хотя Молли никогда не видела на мамином лице настоящих синяков, всего остального она тоже не видела под одеждой — кто знает, может, там такие же синяки, как были у нее самой.
Сегодня после стычки с отцом Молли вновь ощутила привычный страх, но вместе с ним и еще что-то — какое-то совершенно новое чувство. Это был гнев, и этот гнев заглушал страх. «Почему он со мной так обращается? — сердито думала она, срывая спелые ягоды ежевики и почти не замечая, как шипы колют пальцы. — По какому праву указывает, что мне можно, а чего нельзя, где мне работать, а где нет? Пусть он мой отец, но я не его собственность». Она повторила это несколько раз вполголоса: «Пусть он мой отец, но я не его собственность!»