Сестры
Шрифт:
— О Филометре? Следовательно, ты не веришь в его силу, считаешь меня сильнее и, однако, сегодня за ужином предложил мне свои услуги и сказал, что тебе нравится поручение: потребовать именем царя выдачи маленькой прислужницы Сераписа? Это называется служить слабейшему? Может быть, ты был пьян, когда говорил мне это? Нет? Ты был трезвее меня? Так ты переменил образ мыслей? Это должно было меня поразить, потому что твое основное правило — служить слабейшему сыну нашей матери…
— Ты смеешься надо мной, — промолвил ловкий царедворец смиренно, но с тихим упреком. — Если я обратился к тебе, то совсем не
— Эта цель?
— Благо этой страны, о котором я должен заботиться в духе твоей высочайшей матери, советником которой я был.
— Ты забываешь другую — подняться самому так высоко, как только можно.
— Я не забываю, я только не говорю о ней, поскольку знаю, что время царей целиком сосчитано, и притом подумать о самом себе так же естественно, как вместе с лошадью купить и ее тень.
— Как тонко подмечено! Но я тебя порицаю так же мало, как девушку, наряжающуюся перед зеркалом для своего возлюбленного и в то же время любующуюся своей красотой. Но вернемся к твоему первому положению. Ради Египта, если я тебя верно понял, ты предлагаешь мне свои услуги, которые раньше предлагал брату?
— Ты сам сказал это! В эти трудные времена нужны воля и рука сильного кормчего.
— И ты считаешь меня таковым?
— Гигантом по силе воли, телу и духу, которому желание соединить опять обе части Египта должно удаться, если он крепко возьмется и если…
— Если? — спросил царь и так пристально посмотрел в глаза евнуха, что тот опустил их и тихо ответил:
— Если Рим не воспрепятствует.
Эвергет пожал плечами и серьезно произнес:
— Рим — это судьба, что накладывает свои решения на все, что мы делаем. Чтобы укротить это неумолимое могущество, я приношу огромные жертвы. Мой агент, через руки которого прошло гораздо больше денег, чем через казначея моих войск, пишет мне, что в сенате на это взглянут не неблагосклонно.
— Это и мы знаем от наших агентов. У тебя на Тибре больше друзей, чем у Филометра, но наше последнее письмо было получено уже давно, две недели тому назад, а в последнее время произошли вещи…
— Говори! — приказал Эвергет, выпрямившись на своих подушках. — Но если ты мне расставляешь ловушку и говоришь теперь как орудие моего брата, то клянусь — и это так же верно, как то, что я настоящий сын моего отца, — что если ты даже убежишь в отдаленнейшие пещеры троглодитов, я велю тебя словить и живого разорвать на куски.
— Я был бы достоин такого наказания, — смиренно вставил евнух и продолжал: — Если я верно вижу, на этих днях произойдут большие события.
— Да! — решительно сказал царь.
— Между тем именно теперь на Филометра смотрят в Риме лучше, чем прежде. Ты видел молодого Публия Сципиона за столом у царя и не позаботился расположить его к себе.
— Он из Корнелиев, — подхватил царь, — знатный юноша, в родстве со всеми великими на Тибре, но он не посол, а переезжает из Афин в Александрию, чтобы обучиться всему больше, чем нужно, держит голову выше и говорит свободнее, чем это приличествует в присутствии царей, потому что мальчишки думают, что им идет разыгрывать из себя великих.
— Его поведение имеет гораздо большее значение, чем ты думаешь.
— Ну, так я приглашу
— Через три дня будет уже поздно. Сегодня, я знаю это наверно, он получит полномочие от сената в случае необходимости говорить от имени посла до его прибытия.
— И все это я узнаю только теперь! — вскричал с яростью царь, вскочив с ложа. — Слепы, глухи и глупы мои друзья, слуги и гонцы. Как ни противен мне этот высокомерный, неприятный юноша, но все-таки я приглашу его завтра, даже сегодня на веселый пир и пошлю ему лучшую четверку коней, которых я привез из Кирены. Я буду…
— Все это напрасно, — заметил серьезно и спокойно Эвлеус, — он заручился самым полным, самым широким расположением царицы и — я позволю себе это открыто высказать — наслаждается благосклонностью Клеопатры. Филометр, как во всем, оставляет вещи идти своим порядком, а Клеопатра и Публий, Публий и Клеопатра наслаждаются открыто своей любовью, смотрят друг другу в глаза, как аркадские пастушки, меняются кубками и целуют то место, где прикасался губами другой. Обещай и предлагай этому человеку все, что ты хочешь, он будет стоять за твою сестру, а когда тебе удастся сместить ее с трона, вокруг тебя так же, как вокруг твоего дяди Антиоха, будет очерчен круг, и если ты вздумаешь переступить за его пределы, ты столкнешься с Римом.
Эвергет молча выслушал евнуха, потом сорвал с себя окутывавшие его ткани и забегал по своему жилищу, рыча и стеная, точно тур, напрягающий все усилия, чтобы вырваться из опутывающих его веревок.
Наконец, он остановился перед Эвлеусом и спросил:
— Что ты еще знаешь о римлянине?
— Он, который не допускает твоего сравнения с Алкивиадом, сам хочет превзойти любимца афинских девушек. Ему, кажется, мало похитить сердце супруги царя, он еще простер свои руки за красивейшей служительницей величайшего бога. Девушка, которую друг его Лисий предложил как Гебу, любовница Корнелия. Конечно, ему легче наслаждаться ею во дворце, чем в мрачном храме Сераписа.
Царь ударил себя по лбу и вскричал:
— Быть царем, быть человеком, который может справиться один с десятью, и в то же время унижаться до просьб, точно хлебопашец, у которого вытоптали пашню!
Он может все испортить, все мои планы, мои желания, а мне не остается ничего другого, как сжимать кулаки и задыхаться от бешенства!
Но все эти жалобы и стоны так же ни к чему не приведут, как мои заклинания и неистовства у одра умиравшей матери; она оставалась нема и не встала.
Если бы Корнелий был грек, сириец, египтянин, даже мой родной брат, то клянусь тебе, Эвлеус, он недолго стоял бы на моей дороге; но он уполномоченный посол Рима, а Рим — рок, Рим — судьба!
Тяжело дыша, царь опять бросился на подушки и прижался лицом к изголовью; Эвлеус неслышными шагами подкрался к юному великану и прошептал ему с торжественной медленностью:
— Рим — судьба, но и Рим ничего не может противопоставить судьбе. Корнелий должен умереть, потому что он губит дочь твоей матери и загораживает дорогу тебе, спасителю Египта. За убийство Публия Сципиона сенат отомстил бы жестоко, но что он может сделать, если на его уполномоченного посла нападут дикие звери и разорвут на куски?