Сестры
Шрифт:
— Но все же! Например, если я тебя попрошу рассказать о твоих родителях? Мой друг Публий, которого ты знаешь, и я слышали, как несправедливо и жестоко они наказаны. Мы готовы на многое, чтобы их освободить.
— Я приду, приду, конечно! — охотно пообещала Ирена. — А сестру тоже нужно привести? Она теперь у привратника, ребенок которого тяжело болен. Клеа очень любит малютку, и он только от нее и берет лекарство. Теперь он спит у нее на руках, и его мать просила меня принести воды за нас двоих. Теперь отдай мне кружки, никто, кроме меня, не смеет вступать в храм.
— Возьми. Только, пожалуйста, не мешай твоей сестре ухаживать за больным. Мне необходимо сказать тебе кое-что такое, чего ей не надо слышать, а тебе не было бы неприятно. Я буду ждать у источника. До свидания, приходи скорей!
Эти слова коринфянин произнес нежно и вкрадчиво. Ирена на ходу ответила ему тихо и быстро:
— Я приду, как взойдет солнце.
Лисий смотрел ей вслед, пока она не скрылась в храме. На сердце у него было так тепло, как не было уже много лет.
Он вспомнил о том времени, когда его младшая сестра была еще ребенком, и он нарочно просил у нее яблоко или пирожок, и та своими маленькими ручками вкладывала ему в рот лакомство. При этом он испытывал такое же чувство, как теперь.
Ирена тоже была беспечным ребенком и тоже, как его сестра, отдавала ему самое лучшее — свою непорочную юность, ему, легкомысленному юноше, перед которым почтенные матроны Коринфа опускали глаза, а отцы остерегали своих подрастающих сыновей.
«Я тебе не сделаю зла, милое дитя», — прошептал он про себя, возвращаясь к солнечному источнику, но, сделав несколько шагов, остановился. Поразительная картина представилась его глазам.
Казалось, весь Мемфис был объят пламенем. Огонь согнал туман с дороги, и стволы нильских акаций стояли словно почерневшие колонны на пожарище, а за ними всепожирающее пламя высоко вздымалось к небу.
Сквозь ветви, колючие сучья, пучки желтых цветов и перистых листьев лились сверкающие золотом и пурпуром лучи, и облака горели яркими и нежными красками, точно кровавые розы, которыми украшала себя на пиру Клеопатра.
На своей родине Лисий никогда не видал такого великолепного солнечного восхода. Может быть, он чаще смотрел себе под ноги, чем на небо, когда возвращался с пирушки на рассвете.
Лошади громко ржали, точно приветствовали колесницу бога солнца. Юноша поспешил к ним, с успокаивающими словами потрепал их по шее и снова стал глядеть на расстилавшийся у его ног исполинский город.
Над просыпавшимся городом курился туман. Суровые громады пирамид казались словно помолодевшими под этим розовым утренним туманом. Огромный храм бога Пта со своими колоссами перед пилонами горел в утренних лучах, а за ним расстилался Нил, в спокойных водах которого отражались яркие краски неба и обнаженные громады известковых гор, растянувшихся за Вавилоном и Троей. Об этих самых горах рассказывал вчера за царским столом иудей, будто они отдали все свои деревья, чтобы украсить ими холмы священного града Иерусалима.
Скалистые бока гор блестели теперь подобно большому рубину на застежке царской одежды. Но вот поднялось могучее светило и рассыпало по всему миру миллионы золотых стрел, чтобы прогнать своего врага — молчаливую ночь.
Когда Лисий не кутил и не проводил время в купальнях, в гимнасии [76] за играми, в театре, на петушиных и перепелиных боях или на праздниках Диониса, он любил развивать свой ум в школах философии, чтобы блеснуть потом своими познаниями в спорах за ужином. Эос, Гелиос, Феб, Аполлон значили для него ни более ни менее как имена, которыми обозначались некоторые явления природы, события и понятия. Но сегодня при виде этого восхода солнца к нему вернулась прежняя детская вера в богов. Он мысленно видел, как несется золотая колесница лучезарного бога, сопровождаемая воздушной свитой, рассыпавшей кругом огненные цветы. Благоговейно подняв к небу руки, Лисий громко молился:
76
Гимнасий (от греч. gymnos — обнаженный) — помещение для физических упражнений, где занимались в обнаженном виде; после отмены всеобщей воинской обязанности и по мере развития профессионального спорта гимнасии использовались как высшие учебные заведения.
— У меня так отрадно и легко сегодня на сердце. Благодарение тебе, Феб-Аполлон, за твое появление. О, дай мне так оставаться…
Молитва его была прервана легкими быстрыми шагами. Смеясь над своей детской слабостью и в то же время радуясь своей молитве, он быстро повернулся — перед ним стояла Ирена.
— Я тебя искала у источника и уже думала, что ты потерял терпение и ушел. Это меня бы очень огорчило, но ты смотрел, как восходит Гелиос. Я вижу это каждый день и всегда боюсь, когда он такой багровый, как сегодня. Наша прислужница-египтянка рассказывала мне, что если восток так пылает на заре, то это значит, что бог солнца поразил своих врагов, и кровь их окрасила небо, гору и облако.
— Но ведь ты — гречанка и должна знать, что Эос перед восходом солнца прикасается к горизонту своими розовыми перстами, оттого и появляются такие краски. Сегодня ты моя утренняя заря и возвещаешь мне хороший день.
— Такой багровый восход всегда предвещает грозу, зной или бурю. Так объяснял мне наш привратник, отец маленького Фило, а он всегда возится с гороскопами. Я хотела непременно взять с собой Клеа. Она больше знает, чем я, но привратник меня просил не звать ее: врач сказал, что горло у малютки еще больше распухло, и если он будет кричать, то совсем задохнется. Только на руках Клеа он и спокоен. Она такая добрая и никогда не думает о себе.
— Мы с ней тоже потом поговорим, — сказал коринфянин, — сегодня же я пришел только ради тебя. У тебя такие веселые глазки, и твой ротик создан вовсе не для грустных молитв. Как можешь ты жить в этой закупоренной темнице среди строгих мужей в мрачных одеждах?
— Между ними есть добрые и ласковые. Больше всего я люблю старого Кратеса. Он со всеми угрюм и только со мной разговаривает, шутит и часто показывает мне такие прекрасные вещи!
— Я тебе говорю, что ты утренняя заря, перед которой не устоит никакая тень.
— Если бы ты знал, какая я бываю легкомысленная, как часто я огорчаю сестру, то никогда бы не сравнивал меня с богиней. Маленький Кратес тоже часто сравнивает меня с прелестными вещами, но всегда так забавно, что я смеюсь. Тебя же мне приятно слушать.
— Это потому, что я тоже молод, а юность тянется к юности. Твоя сестра старше и гораздо серьезнее тебя; разве у тебя никогда не было сверстницы, с которой ты могла бы играть и говорить, ничего не скрывая?
— Была, но очень давно, а с тех пор как я попала в храм после несчастья с родителями, у меня осталась только Клеа. Но что хотел ты узнать о моем отце?