Севастополист. Том I
Шрифт:
– Керчь, милая, о чем ты? – беззаботно рассмеялся Инкер. – На что еще истрачивать себя в закрытом городе?
– Ладно, расслабьтесь, ребята, – сказал наконец я. – Мы снова здесь. Городской туризм и всё такое…
– Что делать будем? – поинтересовалась Евпатория.
– Наслаждаться жизнью, – я пожал плечами и присел прямо на дорогу, прислонившись спиной к двери нашего авто. Вдыхал воздух – здесь он, казалось, был чище, чем в жилой части, и теплее. Словно Башня нагревала его.
Это было сложно принять за правду, но когда я присматривался к причудливой форме Башни, такая мысль не казалась невероятной. Башня состояла… как бы объяснить вам, чтобы вы смогли представить? А еще – вы назовете меня сумасшедшим; уверен, это случится не раз, но еще я рассчитываю, что вы поверите мне. Я хочу, чтобы поверили, а иначе зачем этот весь рассказ, зачем
Так вот, представьте электрический чайник; у нас такие были в каждом доме. Но только без ручки и носика, ну и без стекла еще. А главное – гигантский. Представьте его таким, каким только сможете вообразить – и уверяю вас, эта фантазия окажется преуменьшением. Или, если хотите, представьте металлический утюг. Такие бывали и в наших домах, но их, как правило – не знаю почему – редко использовали по назначению. В основном, придавливали крышку, когда что-то жарили на сковороде. Уж не знаю, делают ли так у вас здесь. А лучше… лучше представьте себе что-то среднее между таким утюгом и электрическим чайником. И еще немножко тостером. Знаю, это получилось странно, но я простой парень, я провел всю жизнь внизу. Мне никому не приходилось рассказывать о Башне; а это как рассказывать о дереве, о море, о земле… Как бы вы описали землю? А воду? Представьте вдруг, что я ее не видел, и вам нужно объяснить мне, что это такое.
Так и Башня. Она была первозданной, монолитной. По правде говоря, описывать это невероятное творение через что-то, как совокупность каких-то разных частей – чудовищно. Башню можно было описать лишь одним словом – Башня. Только это была она. Но если вы уже представили гигантский предмет (вспомните, как долго мы объезжали вокруг забора!), напоминающий чайник-тостер—утюг, но без дверей и окон, то это будет хотя бы немного похоже для тех, кто не видел Башни. Нет, на нее саму – на ее основание.
На этом тостере располагался – грубо говоря, стоял, хотя все это было одним целым – другой, поуже, а на том – новый, точно такой же, но еще уже. Каждый из последующих «чайников» был еще и ниже предыдущего, но в чем они не различались – так это в цвете: Башня была темно—красной, бордовой, напоминала цвет густой артериальной крови. И еще она блестела, отражая блики солнца – ее поверхность была идеально гладкой, словно лакированной.
Я вновь зажмуриваюсь, вспоминая Башню, вспоминая сразу все наши бесчисленные прогулки, катания возле северных границ. Как же глупы слова – «чайник», «стоял». Стоял – значит мог упасть? Но Башня не могла упасть. В ней ничто не могло сдвинуться с места, шелохнуться. Она уходила в небо или, как считала та же Керчь – подпирала небо.
Керчь была умной, бывало, я прислушивался к ней. Когда мы увидели ее у обрыва, спящей, именно я оказался тем негодяем, что потревожил ее сон. Я веселился, пока она пыталась прийти в чувство, плясал вокруг нее. Сказать вам по правде, что мы еще делали с этими старыми низкорослыми кустами, которыми так изобиловала Севарная сторона? Мы курили их – измельчали, толокли до состояния пыли фиолетовые цветы и набивали ими трубки. Так и в ту последнюю поездку, облокотившись на машину, я курил этот сухой куст. Так и там, на обрыве, когда я был совсем еще мелким… Сухого куста хватало на всех, но в городе он никому не был нужен. Там было крыльцо и небо, у нас – дорога и пыль. И вечная красная Башня, куда ни кинь взгляд – она словно притягивала, возвращала, не давала отвернуться от себя.
А Керчь тогда отвернулась – мелкая, задиристая Керчь.
– Давай познакомимся, – хохотал я. – Мальчик, кто твое имя, а, мальчик? Где твоя мама.
– Мы не будем знакомится, – сухо сказала Керчь. – Мне с тобой будет скучно, ну а тебе – непонятно.
– Почему? – удивился я.
– Потому что мне уже скучно, а тебе – уже непонятно.
О, как я возненавидел ее за это! Как хотел развернуться и прыгнуть с обрыва в море, лишь бы забыть, что я слышал эти слова. Да, это стоило того, чтобы «обнулить» жизнь! Но я понял сразу, что буду слышать эту присказку далеко не от одной мелкой засранки: что в Севастополь пошло, то уже не отлипнет. Как каучуковый мячик, застрянет в волосах. Просто Керчь была первой, кто мне – и при мне – такое сказал.
И точно: на улицах, в метро, с больших экранов звучало это «скучно—непонятно»,
Да, именно так она нагревала воздух. Я думаю, там потому возле нее и было так жарко. Ну, и курили много… Мы называли это просторное место у подножия Башни Плато Беса. Потому что порою, когда курили куст, в нас прямо—таки вселялся бес. Бесами в наших артеках называли без разбору всех, чье поведение хотя бы ненамного отклонялось. А поскольку таких практически не было, странное слово бес использовалось ими скорее с иронией. Когда начинали курить, мы становились активнее, без умолку говорили глупости, о которых непременно потом забывали. Впрочем, у Керчи нашлась другая версия, которая всех забавляла. Однажды она сказала, что так, в переводе с одного из ветхих языков назывался поцелуй – а на нашем плато в правду часто целовались: ведь это было место, свободное от контроля недалеких, здесь молодые делали все, что хотели.
Да и слово Плато тоже вычитала Керчь. А может быть, и вовсе выдумала – ведь в нашем городе ничего подобного не бывало. Так называли ветхие возвышенную равнину, но наше Плато было на том же уровне, что и весь остальной город. Разве что Башня, которая там стояла, могла возвысить его – но в чьих глазах? Тех, кто населял Башню? Но смотрели ли они вообще на Плато, было ли им дело до него? А может, причина в возвышенных мыслях, которые тоже могли прийти после сухого куста.
Керчь говорила – но я не особо верил – что его так именовали и прошлые поколения, и может, у них-то был повод назвать так пустырь, а не другое место в городе. Мы не знаем, что это для них значило, до нас дошел лишь отголосок, искривленный голос ветхих: и мы ходим на Плато Беса потому, что оно есть, и нет ничего другого. Было бы что-то другое, мы бы не ходили бы туда.
Сухой куст мы курили все. Кроме Феодосии.
– Идите на хрен, – отворачивалась она и шла вперед по дороге, куда мы так и не доехали, видя лишь бесконечное продолжение странного, ведущего в начало самого себя пути. Она была наивна и прекрасна – словно действительно верила, что куда-то по этой дороге придет. Я представлял ее маленькой, любопытной, познающей мир, в коротком платьице бегающей между кустов – вот она зажмуривается и расправляет руки, словно крылья, и глядит, закинув голову назад, в небо. Хохочет… Прыгает, мчится куда-то, падает, катается по земле, кувыркается, лежит, отдыхает… Вот ей взгрустнулось, или она задумалась, присела, обхватив большими, непропорциональными худыми руками коленки, а на них ссадины, царапины – это резали колючки, впивалась сухая корявая земля. Ничего, заживет быстро! Быстро грусть пройдет. Быстро… как все быстро, и представляя ее такой, испытывал только огромную безразмерную нежность.
И, замирая на мгновение, я ее видел – бегущую девочку в легком платьице, бегущую в новую жизнь. Нынешняя Фе, красавица из красавиц, наверное, хотела бы бежать от жизни… Не оттого, что жизнь плоха, а от того, что известна, и от того, что от жизни известно: маленькой девочки больше не будет, и убежать – некуда. Я вдыхал горько—сладкий сухой куст, и мне казалось, что все уменьшается – и пыльная дорога впереди, и Фе, идущая по ней, и авто за моей спиной, и исполинская Башня, и оставленные где-то далеко улицы города… Все становится крошечным, и почему-то темнеет вокруг, словно на все, что существует, наваливается тень – как если бы ты открыл дверь в темный чулан, кладовку или погреб (ведь где еще в светлом нашем городе могло быть так темно?), но только это не ты отправляешься в темную комнату, а выпущенная тобой темнота – отправляется осваивать пространство. Но ты не боишься, потому что растешь – и становишься много, гораздо выше всего, что тебя окружает— выше оставленных возле самой линии земли твоих друзей: они теперь единое целое с дорожным песком, с куцыми ворсинками—волосиками сухого куста, а ты растешь все выше, выше – ты уже вровень с Башней, ты тянешься к небу, ты преодолеешь его, порвешь его тонкую пленку, и… что там над ним, вверху? Вытечет, хлынет в дыру лопнувшего неба, заливая собой Севастополь, а ты… Ты хоть на миг увидишь, что там. Ты увидишь, где кончается Башня.