Сезон тропических дождей
Шрифт:
— По-моему, она замечательная девушка, — искренне отозвался Антонов.
Они молча прошлись до конца дорожки, которая упиралась в зеленую ограду, повернули обратно. Вдруг посол сказал:
— У меня к тебе, Антонов, вопрос. Уж извини, что вторгаюсь в личное. Но ты знаешь, здесь, за границей, у нашего брата личное часто сходится со служебным. Ты мне вот что скажи… У тебя с Ольгой Андреевной разрыв? — Он покосился на Антонова. — Если не хочешь, не отвечай. А?
Антонов давно ждал подобного вопроса и даже удивлялся, почему посол не задал его раньше, сразу после неожиданного для многих отлета Ольги в
— Разрыв, Василий Гаврилович.
— И серьезный?
— Думаю, да!
Привычно заложив руки за спину и выставив еще более округлившийся после обеда живот, посол медленно и степенно ступал по хрустящему песку дорожки. Долго молчал, пожевывая губами.
— Жаль, конечно, — произнес наконец с искренним огорчением. — Очень даже жаль. Вы вдвоем хорошо смотритесь. Во всех отношениях. Анна Ивановна все радовалась: вот отличная пара!
Они дошли до другого конца дорожки, начинавшейся у виллы, и снова повернули обратно.
— А ведь все это непременно скажется и на твоих служебных делах, — заметил Кузовкин почти строго. — Сознаешь?
— Конечно.
— Там бумажка пришла относительно нового консула. Тебя касается…
— Демушкин мне уже говорил. — Антонов не удержался от иронии. — И еще поздравил сердечно.
Посол мимолетно улыбнулся.
— Это в его духе… — сокрушенно причмокнул губами. — Видишь, как получается. Поначалу твоя кандидатура представлялась бесспорной. Сам виноват.
— Знаю…
Посол извлек сигарету из старомодного серебряного портсигара, покрутил в пальцах.
— Я вот думал о тебе временами. Ты, Андрей Владимирович, своим характером не вписываешься в посольскую работу. Максималист! Эмоционален, как женщина. А помнишь, что говорится в дипломатическом учебнике? Дипломату и ум и сердце нужно держать в прохладе. А ты все время костром полыхаешь.
Посол достал из кармана зажигалку, неторопливо прикурил, прищурив глаза, так же медленно, с достоинством, как делал все, выпустил струйку дыма в сторонку, чтобы не задеть некурящего Антонова. Курить Кузовкину запретили, но временами он себе позволял подымить сигаретой — когда не видела жена.
— Не вписываешься! Не ту профессию избрал. Уж извини меня за прямоту!
Антонов кивнул:
— Наверное, вы правы. — Он помедлил: — Поищу себе в жизни что-нибудь другое. Отпустят меня без труда…
Посол вдруг нахохлился, недовольно передразнил:
— Без труда! Ишь ты! Выходит, полное разоружение в тридцать лет. Жизненное фиаско! Да? — Кузовкин сдержал шаг, внимательно, словно оценивающе, взглянул на Антонова. — А вот я бы тебя не отпустил! Ни за что! Ты мне нужен именно такой, со всеми твоими вывертами. Не знаю, как там, в Европе или в Америке, — там, может быть, дипломату сердце и нужно держать в холодильнике, а здесь, в Африке, невозможно. В дипломатии нельзя без правил, но нельзя и без творчества. Уж если откровенно говорить, мне эта сегодняшняя история с елкой понравилась. Правильно, что отправили ее морякам. По-человечески это! Хотя и чистейшее самоуправство, за которое надо наказывать.
Он сделал паузу, посуровел на мгновение:
— Может быть, и накажу!
И тут же вернулся к прежнему тону:
— Не подумай, что оправдываю твои мальчишеские поступки. Глупостей у тебя полно, в заграничных условиях возможность набить себе шишек
— Что поделаешь, иначе не получается! И оправдаться мне трудно! — признался Антонов.
— А ты не оправдывайся! — усмехнулся посол. — У нас ведь с тобой разговор свойский. Оправдываться не надо. Знаешь, есть старинное выражение: «Искренность не нуждается в оправдании». Ты все делаешь искренне, даже глупости, вроде своего марафонского заплыва в океан или драки на улице. И в принципе мне твое отношение к жизни по душе. Я сам такой. Любить — так королеву! Дело делать — так от души! Я, например, сообщу в Москву о сегодняшнем утреннике для детей. Бесспорная удача. И подчеркну, что инициатором его был Антонов.
— Мало поможет. Да и к чему? Не все ли равно?
— Не все равно! — возразил Кузовкин. — Не знаю, как у тебя все дальше в жизни случится, но я не хочу, чтобы ты ехал в Москву подмоченным. Это будет несправедливо. Именно с такими, как ты, я хотел бы здесь работать, а не с теми, кто приезжает сюда отбывать заграничную командировку в прохладных посольских кабинетах за составлением обзоров по газетам. Ты знаешь таких. Сегодня в Дагосе, завтра в Маниле — ему все равно, лишь бы валюта капала в ладошку, лишь бы чемоданы от барахла пухли. Они могут пунктуально исполнять свои обязанности, но ведь они р а в н о д у ш н ы е! А здесь равнодушным не место. Здесь передовая. К Асибии надобно с душой, с сердцем, с товариществом — из нужды хочет вылезти страна, из беспросветной нужды. Как не посочувствовать, как не помочь?
Кузовкин остановился, горячо заключил:
— Ведь это же великая радость потом, через годы, думать о том, что ты отдал этой маленькой стране все, что мог, что в ее успехах есть и твоя заслуга…
Антонов никогда не видел посла таким разговорчивым, открытым, было неожиданно и радостно сознавать, что человек, которого он глубоко уважает, обращается к нему с доверием и искренностью, как к единомышленнику.
— Мужчины! — раздался голос Анны Ивановны с балкона. — Чай пить! Все накрыто!
— Идем! — крикнул Кузовкин. — Еще минуту!
Они направились к дому, и посол продолжал:
— Мне тоже придется вскорости отсюда отчаливать. Так что мы с тобой, судя по всему, в этом новом благословенном году, — посол мрачно улыбнулся, — из здешней орбиты вместе вывалимся. Ты молод, тебя дело повсюду ждет, а мне на пенсию…
— На пенсию?! — изумился Антонов и невольно бросил взгляд на собеседника. Статный, уверенно шагающий, всем своим обликом олицетворяющий силу и решимость — и на пенсию! — Это почему же, Василий Гаврилович, вдруг на пенсию?
Кузовкин рассмеялся каким-то мелким, нервным, незнакомым Антонову, старческим смехом:
— Вовсе не вдруг. Увы, здоровье! Не принимает меня Африка, несмотря на всю мою любовь к ней. Оказывается, несовместимы я и Африка. Врачи говорят, что жить мне здесь — самоубийство. И как я ни пыжусь — ничего не поделаешь. И возраст подпер — стариковский. Сейчас нашего брата посла ласково, почтительно, но твердо отправляют на пенсию. Дорогу вам, молодым, расчищают! И правильно делают!
Он с грустью опустил крепкую лысеющую голову, взглянул на свои узкие, парадные, хорошо начищенные штиблеты: