Сезон тропических дождей
Шрифт:
Антонов насторожился:
— Если у вас, Алексей Илларионович, есть какие-то подозрения, вы обязаны сообщить об этом в посольство. Мы примем меры…
Камов покачал головой:
— Не подозрения, Андрей Владимирович, скорей наитие. А по наитию в посольстве справку не составят… — махнул рукой. — Оставим это! Все вздор!
Взглянул на часы:
— Через полчаса сенедагское консульство закроется.
— Не беда? — успокоил его Антонов. — Я знаю их консула. Парень доброжелательный. У него брат в Москве учится.
Когда они вышли из сенедагского консульства, солнце уже пряталось
Они выехали на набережную. Ближе к закату здесь появляется много гуляющих, чаще всего молодежи, хотя набережной как таковой нет. Просто метрах в двухстах от берега океана пролегает шоссе, с одной стороны его океан, с другой, среди садов и парков, белеют стены особняков и вилл, принадлежащих посольствам, местным богачам, иностранным бизнесменам, отправленным в отставку крупным чиновникам прежних правительств. В этой самой престижной части города простая публика раньше на появлялась. По шоссе мчались лишь лимузины.
Однажды в этот район понаехали рабочие, загрохотали бульдозеры и грузовики, задымились кучи горячего асфальта, и через две недели в самой красивой части района вдоль шоссе пролегла на два километра широкая пешеходная асфальтовая тропа. Одним концом она упиралась в центральные густонаселенные кварталы города и как бы приглашала любого из этих кварталов свободно вступать в еще недавно заповедную зону — гуляй, наслаждайся простором, видом на океан, дыши свежим, не задымленным вонью трущоб воздухом? Прокладка пешеходной дорожки была демонстративным актом правительства Абеоти, возвещающим о наступлении в этой стране порядков, которые формулировались лозунгом: «Мир хижинам, война дворцам?»
Сегодня на дорожке было полно гуляющих.
Антонов притормозил:
— Вы никуда не торопитесь?
— Нет! — сказал Камов. — Куда мне торопиться?
— И мне тоже? — невесело усмехнулся Антонов. — Некуда! Пройдемся?
Вечер был на диво хорош для этого времени года, нежарким, мягким и спокойным. Океан, вызолоченный закатным солнцем, круто вздымался к небу, сливался с ним, и казалось, что за уродливыми силуэтами прибрежных дюн, поросших колючими дикими кактусами двухметровой высоты, был не край Африканского континента, а край всей планеты, и за ним начинался мир пустоты, озаренный пламенем космических катастроф.
Справа, в сторонке от серых бетонных крыш городских окраин, на прибрежном холме возвышался ломаный контур старинного португальского форта и над ним высокая, сужающаяся к вершине, похожая на минарет сторожевая башня.
Они сели на свободную скамейку. Океан дохнул им в лицо теплой сыростью, за дюнами слышался глухой рокот прибоя.
— …Вот так же шумел океан и четыреста лет назад, когда португальцы строили этот форт…
— Он так же шумел и миллион лет назад, когда не было ни фортов, ни португальцев, даже советских консулов… — с легкой усмешкой поддержал Антонова Камов. — Нас не будет, а он останется! Вечность! Что мы перед ней? К стоит ли нам, дорогой Андрей Владимирович, суетиться, мельтешить?
У обочины дороги стояла машина Антонова, в машине письмо, которое он должен сегодня отдать жене. Письмо, написанное каллиграфическим почерком. Где-то у Льва Толстого он читал о том, что ревнивец наделяет соперника либо самыми плохими качествами, чтобы унизить его хотя бы в себе самом, либо, наоборот, оценивает в нем качества соперника возвышающие, дабы не казнить себя сознанием, что его предпочли ничтожеству. Раньше Антонов никогда и не думал о возможных соперниках, а вот сейчас почти убежден, что этот каллиграф из Ленинграда и есть его соперник, который хочет отобрать у него жену. Что за вздор — у него соперник!
Антонов покосился на Камова. Тот снял очки, чуть подавшись вперед и наморщив лоб, смотрел подслеповатыми глазами в сторону океана — то ли думал о чем, то ли просто подставлял прохладному ветру лицо. А ведь у Камова, кажется, тоже есть соперник. Борис какой-то, муж этой самой Тошки. А Камов хочет Тошку у Бориса отобрать. В этом и состоит механизм жизни: каждый борется за свое.
Солнце, пробившись сквозь плотные слои туч у горизонта, коснулось раскаленным краем плоскости океана, и сразу же резко изменились световые декорации над головой, в густо-голубой бездне неба засветилась легкая, как туман, гряда перистых облаков, между ними проступили крупные и яркие звезды. А ведь прав Камов: мгновенна участь наша в подзвездном мире!
— Что, если мы с вами, Андрей Владимирович, возьмем сейчас и махнем в гости к Екатерине Иннокентьевне? Прямо так, без приглашения? Как думаете?
— Махнем!
Какой молодец этот Камов!
Без труда нашли маленькую виллу, которую снимал Литовцев, довольно простой одноэтажный дом, сложенный из нескольких железобетонных плит с отверстиями для дверей и окон. У подъезда, как волосатые уши странных чудовищ, торчали широкие, мясистые, в длинных шипах листья садовых кактусов.
Услышав шум затормозившей у подъезда машины, на крохотную терраску вышла сама Катя.
— Боже мой! Какие гости!
В свете уличного фонаря ее фигурка показалась хрупкой, почти детской. Она легкой походкой прошла по бетонным плитам дорожки, ведущей к воротам, открыла калитку, протянула руку, приглашая:
— Извольте входить, господа!
Антонов мгновенно отметил этот изящный, приглашающий жест руки, старомодный, как и сама фраза: «Извольте входить, господа!»
— Извините нас, незваных, — вдруг смутившись, стал оправдываться Антонов. — Просто мы оказались недалеко от вашего дома…
Она горячо запротестовала. Нет! Нет! Это прекрасно, что приехали. Она давно хотела их увидеть. И дядю просила, чтоб звал в гости. У нее кое-что имеется в холодильнике, сейчас быстро приготовит ужин. Только жаль, что дядя отсутствует, но, вероятно, скоро приедет, он в конторе своей фирмы.
Усадила гостей в холле, подкатила к ним столик на колесиках, уставленный бутылками с пестрыми этикетками:
— Пожалуйста, господа! Виски, джин, коньяк, водка! Водка, между прочим, настоящая, русская. Сейчас принесу лед, — и побежала в кухню к холодильнику.