Сезон тропических дождей
Шрифт:
Антонов ломал голову: зачем это он срочно понадобился поверенному в столь поздний час, когда рабочий день кончился? Но Демушкина предсказать трудно. Хочешь не хочешь — ехать нужно.
Ольга пошла на кухню, чтобы выбросить окурки из пепельницы. Воспользовавшись этим, Антонов вытащил из кармана пиджака письмо, пришедшее из Ленинграда, и положил на кофейный стол рядом с французскими журналами. Не дожидаясь возвращения в холл жены, вышел на улицу.
Пришлось Асибе снова растворять ворота, чтобы выпустить машину хозяина. В свете дежурного фонаря Антонов с удивлением вдруг
Демушкина Антонов встретил в саду посольства. В сопровождении жены и дочки медленно, расслабленной перевалочкой уставшего в делах человека шел он к воротам, у которых стояла его машина. О чем-то негромко говорил с дочкой, свет фонарей падал на его размягченное, умиротворенное лицо — ни дать ни взять московский пенсионер на воскресной прогулке на бульваре.
Вдруг Демушкин заметил приближающегося к нему Антонова, и облик поверенного тотчас изменился. Как актер, вступающий из-за кулис на сцену, он снова входил в роль: вяло оттопыренные губы сжались, образовав узкую и жесткую щелку рта, покатые усталые плечи сделались прямыми и угловатыми.
— Вы меня спрашивали, Илья Игнатьевич?
— Спрашивал! — голос Демушкина звучал с хрипотцой. — Но спрашивал достаточно давно. Где вы были?
— Занимался делами.
— Где именно?
Антонов покосился на стоявших рядом жену и дочку Демушкина.
— Вы хотите, чтобы о служебных делах я вам докладывал здесь, прямо в саду?
Дошло! Демушкин кашлянул.
— Хорошо, доложите завтра! А искал я вас по срочному делу. Пришла телеграмма из Лагоса. Пятого ноября у нас будут проездом в Москву наши артисты. Двадцать человек. Асибийское посольство в Нигерии почему-то задерживает выдачу им транзитных виз.
— Какие артисты? — пожал плечами Антонов. — Мы никого не ждем. Недавно уехала целая группа…
— Как будто вы не привыкли к подобным «подарочкам», — проворчал Демушкин. — Так вот, вам завтра нужно заняться пробиванием этих виз. Прямо с утра!
Антонов возмутился:
— Но ведь можно было сообщить мне и завтра. Неужели из-за этого…
Поверенный сурово сдвинул брови:
— Нет, Андрей Владимирович, не только из-за этого! На вас очередная жалоба. В Дагосе почти чрезвычайное положение, представителю Аэрофлота угрожают расправой, а вы аэрофлотским девицам милостиво разрешаете поплескаться в океане…
— Я не давал разрешения. Я только высказал свою точку зрения…
Демушкин саркастически скривил губы:
— Точку зрения! Что-то слишком часто в посольской работе у вас «своя точка зрения». Как бы однажды она вообще не разошлась с точкой зрения посольства.
У Антонова даже руки вспотели от негодования, но он сумел овладеть собой и, спокойно, четко выделяя каждое слово, произнес:
— Послушайте, товарищ Демушкин. Я не люблю, когда со мной разговаривают в таком тоне. А обсуждать сугубо служебные дела на улице в присутствии
Он так резко повернулся, что под каблуками громко хрустнул песок, и пошел к машине.
Садясь за руль, сам себя вслух одобрил:
— Молодец, Антонов! Перчатка брошена! Но чем все это кончится?
Войдя в дом, он бросил взгляд на журнальный столик. Конверт лежал на прежнем месте, но по краю лохматился резким торопливым обрывом. Со стороны кухни доносилось шипение, ноздри Антонова защекотал запах жареной картошки.
— Все в порядке? — крикнула Ольга из кухни.
— Все!
— Есть будешь?
Он был сыт, но ему вдруг захотелось, чтобы Ольга все же накрыла стол к ужину. Она расставила посуду, принесла из кухни миску с винегретом. Недели две назад теща прислала с оказией из Москвы бутылку подсолнечного масла — здесь, в Дагосе, его не продают. Но Ольга так и не собралась приготовить винегрет — любимое его блюдо. И вдруг!
Ольга поставила на стол сковородку с картошкой, залитой яйцом, сняла передник и молча стала раскладывать еду по тарелкам.
— Значит, ничего неприятного с Демушкиным не было?
— Ничего! — Антонов не считал нужным посвящать жену в свои взаимоотношения с поверенным.
Но раз протянута рука, негоже ее отвергать.
— Посмотри-ка, что я привез! — Он извлек из портфеля альбом Литовцева.
Ольга с интересом полистала страницы альбома и сразу поняла ценность фотографий.
Когда они принялись за чай, Ольга вдруг сказала так, будто разговор шел о маловажном:
— Представляешь, сегодня мне позвонил сам чрезвычайный и полномочный, — она осторожно улыбнулась, — вот какая я тут персона! Просил пожаловать на прием. Мол, нужно, как всегда, потолкаться среди великосветской публики, помочь делу…
Она выдержала паузу.
— Ну и что ты?
— Согласилась, разумеется. Здесь я тоже подчиненная. Разве можно отказывать послу? А тем более Василию Гавриловичу…
Отпила глоток чая, задумчиво провела пальцем по столу. Он вдруг увидел возле ее губ четко обозначенную морщинку. Еще одна! Наверное, она появилась недавно. Ему представилось, как Ольга, оставаясь в одиночестве, подходит к зеркалу, подолгу рассматривает свое лицо и думает о беге времени, который каждым днем, каждой минутой уносит ее молодость.
— …И еще я сказала Василию Гавриловичу, что это мой последний вклад во внешнюю политику Советского Союза. Последний потому, что я уезжаю. Не могу больше оставлять мать и дочку одних…
Она снова помедлила.
— Сегодня я звонила в Аэрофлот. Еле дозвонилась. У них там что-то стряслось?
— Да ничего особенного… — Антонов не узнал своего голоса, чувствуя, как вдруг высохли язык и губы.
— Но я все-таки дозвонилась до Нюры и заказала билет на… пятнадцатое.
На этот раз Ольга подняла глаза, прямо и смело взглянула ему в лицо. Взгляды их встретились. Он понял, что она больше ничего не скажет, не объяснит, что эта фраза о билете и есть приговор — окончательный, бесповоротный, обжалованию не подлежащий.