Сезоны
Шрифт:
Я растерянно посмотрел на него: «Издевается, что ли?» Но Арнольд был серьезен и даже чуточку грустен.
— Понимаешь, Паша, экономия большая. Премия приличная наклевывается. Понимаешь? А без хорошей оценки накроется премия.
Теперь я заерзал на стуле от удивления. Вот это да! Ну, дает!
— Ты, Арнольд, наверное, не понял меня. Речь-то идет о до-ра-ботке отчета, то есть о том, чтобы не просто запятые расставить по моим замечаниям, а о том, что отчета в этом году тебе не сдать. Просто ты не успеешь исправить все как надо. И даже если ты плотно посидишь, конфетка из этого отчета,
Беленький покраснел и, глотая слова, проговорил:
— Как это? Не понял… Не понял… Что же, ты сейчас отрицательный отзыв напишешь?
— Нет, я же тебе говорю: исправишь все — и отдавай отчет в фонды.
Вот когда сдали нервы у Беленького. Лицо его пошло пятнами, рот ощерился, и Арнольд стал похож на воинственного вожака павианов. Он сразу сорвался на крик, слюна проскочила сквозь щербину в его зубах и угодила мне на щеку:
— А больше ты ничего не хочешь?! Ты хоть соображаешь, что ты предлагаешь?! Мало того, что ты мне такую свинью подложишь! Этого тебе мало? Нет, ты еще план экспедиции по отчетам намерен сорвать!
— Послушай, Арнольд, — я через силу старался говорить спокойней. — Не брызган на меня слюной — это во-первых. А во-вторых, неужели тебе на самом деле хочется спихнуть халтурный отчет? Ведь ты сам мечешь икру на техсоветах по поводу плохих отчетов.
Беленький не ответил, люто глянул на меня, развернулся и хлопнул дверью.
— Побежал подмогу искать. Держись, Павел Родионович! — заметил Женя Голиков.
— Ну почему люди не могут мирно жить? — послышался вздох чертежницы Риммы.
Никто не ответил ей — почему.
Примерно через час меня вызвал главный. Геннадий Андреевич родился «главным». Я так думаю, где бы он ни работал, он обязательно был бы «главным». Доказательство тому, что его за глаза все звали не по фамилии, не по имени-отчеству, а только главный, и никак иначе.
Все в нем соответствовало этой должности, все было значительным: и высокая осанистая фигура, и выразительный профиль с прямым, будто выточенным носом, и темные влажные глаза, внимательно выглядывающие из глубоких глазниц, и черные крылатые брови, сросшиеся на переносице, и усики, ниточкой прижатые к губе, и прямые, четкие височки с проседью, и голубоватой белизны рубашка в дорогой темно-зеленой оправе бельгийского костюма, и галстук, в тон костюму.
Главный, как и положено главному геологу, был требовательным, знающим и инициативным специалистом, отличался корректностью, вежливостью, однако к откровенности не располагал и, увы, в последние годы, как отметил ехидный Робертино, «стал стареть и перестал мышей ловить». Это означало, что былая принципиальность главного начинала попахивать конформизмом и интересы дела стали терять для него не то что перспективу, но и злободневность, уступив место заботам о внешнем облике экспедиции, короче, о доске показателей.
Когда я вошел, главный поднял на меня глаза
— Что у вас там с Беленьким стряслось?
— С Беленьким? Ничего. А что?
— Ничего? А почему же он жалуется, что вы предвзято относитесь к его работе и к нему лично, что вы, дескать, давно камень за пазухой держали и вот нашли момент, что вы…
Дальше я его почти не слышал. Я, честно говоря, растерялся. Мне всегда кажется ненужным и глупым доказывать очевидное. Ну за что я буду оправдываться, бубнить главному: «Нет, я не такой. Я хорошо отношусь к Арнольду Михайловичу Беленькому. Я всегда уважал его и никакого камня против него не прятал и не прячу. Я просто от всей души хотел помочь товарищу, который по неизвестным мне причинам сделал плохую работу…»
Надо же, как подло по отношению ко мне поступил Беленький, вот так — хлоп — и готово, и теперь распинайся. Ведь это она, подлость, только того и ждет, чтобы невиновный начал оправдываться, это ее изощренная политика — сместить акценты, замутить воду, а если получится, то вообще все поставить с ног на голову. «И тогда, — рассуждает она, — в этой мутной водице наговоров, клеветы можно будет порезвиться во славу несправедливости».
— Так что же вы молчите, Громов? — вдруг ясно и близко услышал я.
«Чего молчу — чего молчу! Обидно до слез, оттого и молчу. И злость разбирает! Плюнуть бы на все! Послать подальше этого Беленького! Ну а, собственно, что ты паникуешь, Павел Родионович? Ты же прав?.. Прав. А отчим что говорил? «Кто прав, тот прав даже в преисподней».
Вняв голосу далекого отчима, я собрался и ответил, но унять дрожь в голосе мне так и не удалось:
— Вот моя рецензия, Геннадий Андреевич. Она написана до того, как вы открыли мне глаза. Вот вывод. Я зачитаю: «Таким образом, представленный на отзыв отчет по теме… — дальше название отчета… — может быть рекомендован для рассмотрения на НТС экспедиции и управления только после безусловного устранения многочисленных ошибок, неувязок и небрежностей, а также после доработки отдельных глав и специальных карт».
Главный, казалось, даже оживился:
— Ну и ну! Что-то не помню рецензий с таким заключением. Да… придется, видимо, принимать серьезные меры. И как вы думаете, Павел Родионович, сколько времени понадобится Беленькому, чтобы привести все в соответствие?
— Месяца полтора, если на совесть сидеть.
— Как? — насторожился главный. — Это что же выходит?.. Выходит, что этим годом мы тему не списываем?
Главный помрачнел, оживление его улетучилось так же быстро, как набежало.
— Та-ак, — протянул он после минутной паузы. — И вы считаете, Громов, что другого пути нет?
Я пожал плечами.
— Ох и задали же вы мне задачу, Павел Родионович! Нет-нет, я вас понимаю, — закрыл он мне рот, из которого собрались вырваться возмущенные слова, — работа, вероятно, действительно слабая… Но такая ли она никудышная, что за нее…
— Такая, Геннадий Андреевич, такая. Может быть, даже еще хуже, — перебил я главного, догадавшись, куда он гнет.
— Н-да… А если мы обяжем его убрать все бесспорные ошибки, исправить бесспорные замечания, чтобы не было существенной переработки?..