Сфагнум
Шрифт:
— Як на агародзе? — испугалась женщина. — На реке нашай! Там, дзе перагон. Ты яшчэ там кароу пасьвиу!
Шульга внимательно всматривался в ее мимику. Не было похоже, что баба Люба лгала: она слишком быстро ответила на вопрос, времени на выдумывание фальшивого места находки не было. Кроме того, говорящая как-то неестественно затормозила в конце, как будто собиралась назвать еще более точную локацию, но решила не выдавать ее.
— А где на перегоне? Слева или справа от отмели? — голосом пионера, который выспрашивает у маразматичного ветерана, с какой стороны поля было сражение при Прохоровке, выяснял Шульга.
— Я жа там белянину стирала. — Объяснила баба Люба. — Раней, як были врэмена, мыла не было. Это шчас все стираюць мылам у бадьях. А тады к раке хадили, без мыла. Ты можа и не помнишь таго урэмени.
— Баба Люба, так а где это было? Слева или справа? Когда лицом стоишь к реке? Слева? Или справа? — допытывался Шульга.
— Як тады рабили? — сама себя спрашивала баба Люба. — Брали попел у пячы, попел, это «зола» па-руску, брали попел и у чугунах яго замачывали. Палучауся таки «шчолак», як мы яго называли. Жоуценьки таки. Мы той шчолак кипяцили, адцэжывали на фартух, завертывали и з сабой на раку брали.
— А глубоко монеты лежали? — попытался вернуть контроль над разговором Шульга, но женщина уже беседовала сама с собой.
— Выливали той шчолак на бяльлё, намачывали яво и нагами так прах, прах, прах. Прах, прах, прах!
— Дурит голову старая! — зло заключил Хомяк. — Может ебни ей, Серый! — призвал он шепотом.
— Я женщин не бью, — отрезал Серый.
— Уймитесь, дундуки! — оборвал их Шульга.
— Прах, прах, прах. А як пасьциралася, несла гэта у хату, вылажывала на даску спецыяльную такую, з рэечками, закручывала па аднаму на палку — як скалка такая, роуная, без шурпин, и шрух, шрух па той даске. Уцюгоу жа не было!
— Я ей сейчас сам ебну! — повышая голос до границы слышимости старческим, тугим ухом прошипел Хомяк.
— Спокойно тебе! — урезонил его Серый. — Скажи спасибо, что хоть что-то сказала.
— Уходим, пацаны, — вполголоса обратился к приятелям Шульга. — Где перегон на Докольке, я знаю, по обеим сторонам покопаем — и слева, и справа. Уходим.
— А куды ж вы пашли! Я ж вам яшчэ пра кросны не расказала! — провожая их хитрыми глазками, запричитала старая женщина.
На улице смеркалось. Вечер в деревне отличается от вечера в городе тем, как много в этом вечере неба. Хаты превратились в темные молчаливые силуэты, деревья торчали из тьмы, как жадные, скрученные артритом руки, которые, падая в ночь, пытались хвататься за загорающиеся звезды. На западе дотлевал закат, его угли вот-вот подернутся белесой поволокой и умрут, оставив весь мир во власти созвездий да луны — настолько яркой, что в ее свете спокойно можно различить положение стрелки на наручных часах. С востока уже подступала фиолетовая ледяная тьма, а воздух гудел от комаров.
— Завтра пойдем клад искать, — обыденно, так, будто речь шла о рыбалке или походе за грибами, сказал Шульга.
— Надо лопату наточить, — предложил Серый, который чувствовал, что Шульга, как обычно, будет отдавать команды, Хомяк подремывать в сторонке, а все физические нагрузки придутся на его, Серого, долю.
— Глядите, телочка какая-то! — встревоженно замер Хомяк, показывая на дом, в котором они жили.
Возле калитки действительно замерла воздушная, похожая на сгусток тумана, девичья фигура. Можно было различить слегка старомодное летнее платьице, легкий платок, накинутый на плечи, копну светлых волос, лежавших на плечах.
— Настя! — выдохнул Шульга.
Приятели сделали еще несколько шагов и остановились. От девушки их отделяли дорога и кусты.
— А ничего такая! — липко хихикнул Хомяк. — Я бы вдул.
— Красивая, — согласился Серый.
— Настя, — повторил Шульга. Он выглядел растерянным.
— Ну ты это, чувак, иди, — подбодрил его Серый. — А мы с Хомой по деревне прогуляемся. Может, кому пизды дадим.
— Нет, я хочу остаться, — не согласился Хомяк. — Пойдем познакомимся с малыхой!
— Говорю, прогуляемся мы пойдем! — галантно сгреб его под мышку Серый. — А ты давай, Шульга, времени не теряй. Общайся. Мы через часок какой будем.
— Спасибо, брат! — отозвался Шульга.
— Здрасьте! Меня Хома зовут! — громко крикнул девушке Хомяк и помахал ей рукой, но Серый уже волок того прочь от дома. Шульга шел ей навстречу. Она внимательно смотрела на него. Выражения ее лица было не разобрать. Серый и Хомяк молча шли по пустынной улице. Хомяк молчал, потому что злился на Серого за то, что тот не дал познакомиться с Настей. Серый молчал каким-то странным для него типом молчания: в этом молчании как будто была мечта о том, что когда-нибудь и его будут ждать вот так, молча и верно.
— Кореш у меня в детстве был, — решил Хомяк нарушить молчание. — Вместе машинам замки расколупывали. Как-то звонят ему в дверь, ну, думает, менты спалили. Открывает, а там — почтальон. Повесточка вам. Медосмотр, военкомат, забрили парня в армию и определили в ракетные войска. Сидел он на радаре ПВО и контролировал воздушное пространство. Малая ему, ясно, каждые две недели писала: верность храню, хуе-мое. А им после присяги дали два дня отпуска, и пошел он в город. Ясное дело, сразу к малой. Не позвонил, думал сюрприз сделать. Цветов купил. Большой такой букет. Приходит к малой, дверь открывает, а она верхом сидит на другом пацане и стонет так, ааа, ааа, приятно.
— И что? — неодобрительно спросил Серый.
— Ну, кореш ушел, букет маме подарил, а с малой той больше не знался, — заключил Хомяк.
— Врешь ты все, — со злостью в голосе сказал Серый. — Не было никакой малой.
— Ну, может, и не было, — легко согласился Хомяк. — Только я эту их сущность нутром чувствую. Никогда не женюсь. Драть буду, одну за другой, но не женюсь.
— Дурак ты, Хома, — уже спокойно, без злости, заключил Серый и снова погрузился в мечтательное молчание. Вдали в темноте возник огонек от сигареты: курящего видно не было, но можно было определить, что затягивается он редко и глубоко.
— Смотри-ка! — оживился Серый и пошел быстрей. — Ты как на тему помахаться?
— Да я как-то не очень, — заныл Хомяк, — у меня колено болит, а ты ж знаешь, у меня коронный удар — с ноги. Тем более эти деревенские все на голову конченные. Одного покатишь — десять прибегут, с цепями.
— А чего, я готов голову кому пробить, — повысил голос Серый, понимая, что курящий его уже слышит. — Давно, кстати, не махался. Прям чешется въебать кому.
— Здарова, хлопцы! — приветливо отозвался голос из темноты. Курящий снова глубоко затянулся, и стало видно, что курит мужчина лет пятидесяти, тощий и морщинистый. — Може, выпить что есть?