Сфагнум
Шрифт:
— Выхухолев, — рявкнула тем временем трубка.
Глава 9
— Шульга, как думаешь, а чего Жирный в магаз полез? Денег ему было мало? — Серый лежал на кровати, покрытой рукотканым покрывалом и разглядывал дыры на своем носке. Хомяк стоял у дверного проема, отделявшего кухню от спальни, и внимательно изучал заключенный в рамку набор семейных фотографий. При этом у Серого был такой вид, будто он разглядывал семейные фотографии, а у Хомяка — такой вид, будто он изучал дыры на своем носке. Хомяк смотрел презрительно, как на пацанов с соседнего района, которые по каким-то причинам не могут навешать ему оплеух, хотя должны.
— Шульга, так че? — переспросил Серый. — Чего он полез?
— Да не знаю я, — отмахнулся Шульга, который пытался придумать, как им достать деньги.
— Ну а какие варианты?
— Да варианты теперь разве что сам Жирный знает. Ну, может, еще апостол Петр. Спросишь у них на том свете.
— Тьфу-тьфу-тьфу, — суеверно сплюнул Серый и постучал себя по голове. — Ну а если предположить? Ты же умный, Шульга.
— Ну, если предположить, то картина, в общем, ясная. Идет Жирный, ночь вокруг, темень, в теле — дыра от пули, вся одежа в крови, перед глазами красные круги, чувствует, что пиздец ему наступает. Мечтает уже не о том, чтобы деньги спасти, а чтобы его нашли и докторам передали. А вокруг — ни души. И тут видит — хопа! Перед ним магазин. Он же хитрый вообще. Был, — добавил Шульга через паузу. — Хитрый был. Видит магаз, видит сигнализацию и соображает: магазин можно бомбануть, сигналка сработает, менты скоренько приедут, его в машину, быстро на койку, прооперируют и все — жив. Денег половину ментам отдаст, если, конечно, все не заберут. Но — жив. Думаю, такая у него логика была.
— Стройно! — похвалил Серый.
— Только, видать, менты приехали, как обычно, часов через пять. И Жирный отдуплиться успел.
— Так ему и надо, — повторил Хомяк.
— Царствия небесная, — нараспев произнес Серый.
Во дворе послышались тяжелые шаги бабы Любы. Шульга выскочил ей на встречу и открыл дверь. Женщина тяжело протопала в избу и села на табурет у стола.
— Ну как, нормально обкосили? — спросил Шульга.
— Нармальна! Толька этый, — она кивнула на Хомяка, — гультаеватый каки-та. Не работау, все длинный сделал за яго. И абкасиу, и траву прыбрау.
— Да мне не сложно! — усмехнулся Серый.
— Может, еще что нужно помочь, баба Люба? — поинтересовался Шульга.
Она кивнула так респектабельно, что парни поняли: помогать они ей за еду будут еще очень долго: сала и картошки хватит и на чистку колодца, и на обновление крыши, и на поправку калитки.
— Вы усе у темначы сидите? Адкрыли б ставни, — напомнила баба Люба.
— Гламурней так, баба Люба. Мы привыкли со светом, — белозубо улыбнулся Шульга.
— Эх, гарадския! — отмахнулась она. Чувствовалось, что женщина давно поставила крест на попытках понять городскую культуру, в которой поднимаются не с первыми лучами солнца, а как прозвенит будильник; в которой Интернет заменил такое увлекательное и, главное, бесплатное занятие, как сидение на завалинке и обсуждение, у кого померла корова, кого схватила подагра, чья женка кому изменила, кто кого оттягал за волосы.
— Я у цябе спросить хотела, — обратилась она к Шульге и даже снизила доверительно голос, — ты чего свою Настену обидел?
— Какую Настену? — удивился Шульга.
— Твою Настену!
— Вы меня ни с кем не путаете?
— Не дуры мне галавы, хлопец! — прикрикнула баба Люба.
— Да я не дурю! — попытался оправдаться Шульга. — Что за Настена? Настену какую-то придумали.
— Да-да, что за Настена, вы расскажите нам! — оживился Серый, улыбаясь во весь рот. И, повернувшись к Шульге, несколько раз подался вперед паховой областью тела, проследив, чтобы этот сомнительный с точки зрения деревенской эстетики жест не заметила старая женщина. — Было? А?
— Иди ты, — отмахнулся Шульга.
— Ты что, не успомнишь Настену? — сложила руки на груди баба Люба. Ее лицо выражало крайнюю степень негодования.
Шульга вдруг задумался. Похоже, он начинал что-то вспоминать.
— Светловолосая такая, да?
— Гаварыли ей, не вадись ты с гарадским! — запричитала баба Люба.
Шульга ошеломленно молчал.
— А что с ней?
— Цебя ждет! — выкрикнула баба Люба. — Ты ж як тады съехал, ат тибя ни слуху, ни духу. А яна ждет.
Серый на своей кровати прыснул со смеха. В полутьме он сделал какой-то знак Хомяку, и они приглушенно засмеялись уже оба.
— Погодите, как ждет? — привстал Шульга. — Как ждет? Сколько ж это лет прошло?
— Вот и я гавару. Сколько уже лет прошло! А от тебя ни слуху, ни духу!
— А… Она. — Шульга постарался подобрать слово точней, — она одна меня ждет?
— Ды не, куды адна! — махнула рукой баба Люба, и Шульга заметно напрягся. Его воображение успело нарисовать короткие штанишки, ободранные коленки, засохшие сопли на подбородке, но не успело предложить ему приблизительный возраст новоявленного сына (вариант с дочкой привидеться ему не успел).
— Як маци памерла, бацька ейны прыехау. Жывуць удваях. А той пье — пье!
— То есть, вдвоем, значит, — с заметным облегчением в голосе произнес Шульга. — Вдвоем это хорошо!
— Ды где ж хорошо? Ен не работае, усе хазяйство на Настене! А яна ж — и хата, и библиятекарша пры клубе! Вучоная — страх!
— Библиотекарь, — зачарованно повторил Шульга.
Это слово вызвало новую вспышку веселья у Серого и Хомяка.
— А откуда отец нарисовался? Ведь говорили умер давно. И говорили, что темный какой-то.
— Вот именна, што темны! Лучше б падох! А ен вярнулся и жыве. Пье, усе прапивае!
Шульга молчал.
— Ды где ж ты быу, парэнь? — спросила у него баба Люба. — Андрэй вонь твой са сваей бабай да самай смерти жыу. Маялися. Аны, можа, и не любили адин адно, но жыли. А ты як сьехау тым летам у горад, дык и усе — не слышна, не видна! А Настена жде! Ей люди говорят — кинь ты ждать, а яна — жде!
— Мне говорили, она в Минск уехала, на Тракторном работает, в столовке, — попытался оправдаться Шульга.
— Дык кали б так — чаго ты яе в Минску не нашол? Што вы за людзи, а? — она покрутила головой по сторонам, и приглушенные смешки Серого и Хомяка затихли. — Вы што, как зверы, да? Пакрыу, як бык карову, и пабег?
Щеки у Шульги горели.
— Ну, кинул, да. Ну кто ж знал, что она ждать будет? Меня, баба Люба, тоже в Минске знаете как кидали? И в Москве потом. Огого как кидали, — его голос звучал неуверенно. — Ну что, ну у меня своя жизнь, городская, а здесь другая жизнь. Я же не знал, я если бы знал, я, может, и взял бы ее с собой. Мне что, жалко?