Сфагнум
Шрифт:
— А прикольно, пацаны, какая движуха в недрах, правда? Смотришь ты на холм, видишь только травку. Типа, ничего кроме мокриц, корней и жуков. А в том холме нафаршировано всего, как в последней «бэхе». А глазу не видно.
Никто не отозвался на его наблюдение.
— Вообще, тут наверху жизнь. А там тоже жизнь, — продолжил Серый, — лавки, камины, бутылки с вайном. Шульга, как думаешь, почему все эти постройки древние в землю на метр-два уходят?
— Они ж тяжелые, — отозвался Шульга, — а земля легкая. Вот и уходят.
— Не, не поэтому! — фыркнул из угла Хомяк. Он работал быстрыми движениями и время от времени становился на колени, чтобы прощупать почву вручную. Издали он был похож на старателя с золотых приисков. — Их припорашивает космической пылью. Если в хате долго не убирать, все пылью покрывается. А она из космоса. Вот эта пыль накапливается и нарастает.
Серый с сомнением посмотрел на разводы суглинка на своих штанах. В его представлении космическая пыль, равно как и пыль вообще, выглядела несколько по-другому. Но спорить не хотелось: откопанный в земле камин навел его на мысль, что мир устроен более сложно, красиво и загадочно, чем он привык думать.
— Есть! — выкрикнул Шульга таким напряженно-ровным голосом, каким опытный рыбак сообщает удящим рядом приятелям о том, что у него клюнуло.
Серый и Хомяк побросали инструмент и подбежали к товарищу. Тот стоял на дне довольно большой ямы, сооруженной у одного из углов таверны. Вокруг все было разворочено и превращено в сплошную траншею.
— А я как знал, понимаете! — затараторил Шульга, проявляя распиравшее его возбуждение. — Меня как будто тянуло.
Не, ну сами подумайте: нужно человеку конца восемнадцатого — начала девятнадцатого века приховать капитал. Куда? В подпол? Так там найдут, если на вилы решат поднять. На поле? Так там еще чего доброго сосед огород заведет и капитал на крышу себе новую пустит. А вот так — чтоб и под боком, и вроде как снаружи — само то! Он показал на впечатанный в землю продолговатый сверток из черной, истлевшей кожи.
— Да это, может, кошку кто похоронил, — поспешил упредить веселье Хомяк.
— Хома, ты помолчи, — предложил ему Шульга, старательно сгребая землю со скрутка, — ты помолчи, Хома, помолчи, Хома, вот так, помолчи. Тяжелый зараза! — его тон стал ликующим.
Он приподнял сверток над землей и протянул Серому.
— Не знаю, что там, но явно металл. Вопрос, какой. Серый уважительно взвесил сверток и присвистнул:
— Пошли раздевать!
Приятели уложили находку на груду битого кирпича и принялись разворачивать кожу. Она была беспорядочно схвачена несколькими толстыми ремнями: все вместе слиплось в один большой ком, который не хотел ни расползаться на части, ни поддаваться на разрыв. Пришлось поддеть лопатой, перебить кожу в нескольких местах топором. Руки у Шульги заметно колотились. «Не томи!» — подгоняла его компания. Наконец, внешний лоскут был снят, под ним оказался более тонкий и хрупкий покров, который можно было уже просто разорвать руками. Шульга напрягся, рванул, из свертка посыпалось: монет было довольно много, несколько десятков штук, они были большими и тяжелыми, по пять сантиметров в диаметре и миллиметра три в ширину.
— Медь! — разочарованно выкрикнул Хомяк.
Шульга взял одну монету и внимательно всмотрелся в рисунок. Изображен был двуглавый орел с растопыренными, будто в танце, лапами. Головы орла смотрели по сторонам уныло, но нагло. «5 копеек» — было отчеканено с другой стороны шрифтом с «ятями». Каждая буква в этом шрифте сообщала, что пять копеек это очень много денег.
— Медь, — упавшим голосом подтвердил Шульга, — тыща восемьсот второй.
— Да ладно, братва! — не спешил падать духом Серый. — Мы клад нашли! Клад, понимаете! На шару! Нашли такой, найдем и нормальный!
Шульга вытряхнул монеты из свертка: среди покрытых патиной медных кругляшей было три черных размером поменьше. Он ковырнул чернь камнем — царапина получилось яркой.
— Серебро, — сказал он бесстрастно.
Номинал на этой монете был написан латиницей, с обратной стороны размещался сложный герб из четырех выстроенных в прямоугольник щитов со всадниками, птицами и крестами. Над гербом доминировала дутая корона, вроде той, в которых любят сниматься американские гангста-рэперы, для того, чтобы обозначить, что они самые серьезные мужчины в своем районе.
— Эти старше. Со времен королей, — торжественно произнес он. И попытался разобрать надпись на лицевой стороне: «станислаусаугустус. Дэ Гэ. Рэкс». Рэкс-пэкс, твою мать.
— А что за баба? — спросил Хомяк, всматриваясь в профиль.
— Пресвятая Дева Мария, — объяснил Шульга. — Это из Библии, жила такая в древнем Израиле. В Библии все про нее как есть написано, без гламура. Много с кем зажигала, рыжая, но потом встретился Христа и с тех пор — только с ним.
— А чего у них тут, не пойму, и со времен королей монеты заграничные, и царские копейки? — не понял Серый.
— Ну, что было, тем и платили за бухло, — объяснил Шульга, — кто динарами, кто копейками, кто вообще непонятно чем, дэгэрэксами какими-то.
— Бардак! — осудил Серый. — Как в перестройку.
— Что сейчас делаем? — спросил Хомяк.
— А что сейчас? — не понял Шульга.
— Ну, здесь мы уже клад нашли. Надо еще куда идти. Шульга вздохнул:
— Прокумекаться нам надо. Сесть и план новый обрисовать. Потому что без плана можно копать хоть до третьего пришествия, которое в календаре майя предсказано.
— Не, ну пацаны! Клад нашли! — не мог поверить Серый. Он распихивал медные монеты по карманам. Серебро взял себе Шульга. Хомяк не взял ничего, медь и серебро были металлами не его масштаба.
Мимо по улочке походкой зомби протопал местный житель. Прямохождение давалось ему непросто: казалось, он вот-вот упадет на четыре конечности и двинется вперед, покачиваясь, как больной пес. Увидев копающих, он остановился, присмотрелся, развернулся и направился прямо к ним.
— Если что, у нас экспедиция, — предупредил Шульга приятелей вполголоса, — от института истории академии наук.
— Прывет, рэбята. У вас што выпить, можа, есть? — поздоровался местный житель.
Вблизи он еще меньше напоминал жителя, скорей был похож на нежить из художественного фильма «Рассвет живых мертвецов»: волосы оттенка черного коровьего хвоста торчали в разные стороны, сплетенные в давно не расчесываемые космы. Лицо было в струпьях, красные глаза, заставлявшие вспомнить чудищ в музее леса, слезились. Губы были мокрыми, как будто моторика его рта не позволяла удерживать слюну. Одет он был в серую робу, которая при жизни могла быть как рубашкой свободного покроя, так и зимней курткой.