Сфакиот
Шрифт:
Так я узнал, что наше дело стало делом большим и что паше все согласны жаловаться на нас. А мы наверху, в тишине и пустыне, не знали этого. Я подумал так: «Не беда! Я уеду дальше в монастыри Агия-Триада и Агие-Яни и скроюсь, а здесь только отдохну. И буду я отмщен. Предадут, наконец, наши капитаны брата Христо начальству; не захотят ему в угоду всех здешних христиан иметь врагами, а Афродиту у него отнимут, и не придется ему веселиться ею и деньгами ее отца; и еще отвезут вниз и отдадут паше и его, и Антония, и Маноли, и попа Илариона, и всех их запрут надолго в тюрьму; а я буду знать это все, и буду свободен, и я буду тогда над ними смеяться, а не они надо мной!»
Когда я сказал арапу, что я пробуду у него неделю и уеду куда-нибудь дальше (а не сказал – куда), он успокоился и обещался не предавать меня. «Бей мой, – сказал он, – очень редко ездит сюда. Ничего. Отдохни». Мы легли
Отчего ты так скучен? Здоров ли ты? Скажи мне правду». Я стыдился сказать ему правду, а только отвечал ему все, что у него много крыс и что они будили меня. Саали тогда перестал у меня спрашивать и начал рассказывать мне разные любопытные вещи. Он был курьезный человек и знал все, что делается на свете. Знал, кто бывает у русского консула и кто не бывает; кто служит у английского консула и за сколько лир в месяц и кто у австрийского нанимается; и почему английская консульша отпустила служанку свою мальтезу, которую она из Мальты с собою привезла… Кто кого любит и кто кого ревнует в Халеппе и в христианских домах, и в мусульманских. Мы всегда его за это любили и не раз и прежде с братом Христо заходили к нему в гости, и всякий раз он нам открывал какую-нибудь тайну или историю рассказывал. Так и теперь. Сначала он стал говорить о крысах и о том, что один бей турецкий в городе умеет делать для них кушанье с ядом и выводить их; а потом рассказывал что на днях в Канее случилось. Были очень дружны между собою два турчонка. Один был побогаче, а другой победнее. Богатый был сын табачного торговца, а бедный служил в кофейне. Купеческому сынку было семнадцать лет, а кафеджи двадцать. Все, что у них было, они делили и жить друг без друга не могли. Потом поссорились; кафеджи (тот, который был победнее и постарше) выбранил того младшего всякими обидными словами и сказал ему: «Я больше знать тебя не хочу!» А тот от огорчения достал яду и отравился; он не мог без этого друга жить. Мать послала за доктором Вафиди; Вафиди пришел и вылечил его, и он теперь жив. Но родные его чуть-чуть было не убили другого турчонка, того, который в кофейне служил. Вафиди и его спас. Кафеджи не знал, что тот отравился и умирает; соскучился без него и пришел мириться. Входит и видит, что он лежит и около него мать и доктор, и все родные. Как только кафеджи вошел, все родные бросились и хотели растерзать его на куски; однако доктор успел его отнять и увел его оттуда.
Такую историю рассказал мне Саали. И когда он кончил, я подумал:
– Вот и моложе меня мальчишка, но отравиться не побоялся, когда его оскорбили. Отравлюсь и я!
Так я задумал и Христа-Бога совсем забыл. Утром, когда Саали собрался за провизией в город, я сказал ему:
– Принеси мне яду сильного для крыс. И я знаю, как отравлять их; я для них приготовлю кушанье.
Пока Саали уходил в город, я с его дочкой развлекался детскими разговорами; я эту маленькую Икбаль всегда любил; забавно было на нее смотреть: личико у нее было очень чорное и блестело так, как вот этот мой башмак, когда его чисто вычистишь; а зубы белые, как жемчужинки ровные… Превеселая была девочка и служить умела в доме как большая. Бей, хозяин Саали, ее тоже любил и подарил ей хорошее платьице, полосатое – белое с жолтым. Я в нем ее и застал. Я с отцом говорю и слышу, что она мне шепчет: «Янаки, Яни!» – гляжу, она и стыдится так в углу, и ручками полы платьица держит и приподнимает их ко мне, то есть: «смотри, какое у меня платьице!» Ах, Аргиро, не могу я тебе сказать, как мне стало жалко тогда и девочки этой бедной, чорненькой, и самого себя, и я сказал себе: «надо скорей мне убить себя; все люди у нас надо мной смеются и считают меня теперь глупым: и поп Иларион, и соседки, и товарищи; и брат с Афродитой радуются моей глупости. Я так жить не могу. А все, что есть со мной теперь денег, отдам, когда буду умирать, этой маленькой Икбаль. Пусть она радуется! Ведь это приданое ей и счастие! И скажет после отец ее: «и в самом деле, Икбаль! Большое счастие ей было от этого христианина Янаки…» Пусть меня никто не жалеет; я зато этих бедных людей пожалею в смертный час мой!»
Когда Саали привез из города яду и отдал мне его, я сказал ему:
– Саали! Дай теперь мне воды. Я начну делать кушанье для крыс.
А он смеется:
– Посмотрю я, как ты это будешь делать!
И дочка говорит: «И я, папаки, буду смотреть!»
Я опять ему говорю: «Дай стакан воды». Он подал. Я высыпал яд и говорю ему еще: «Теперь сходи за хворостом, разведи огонь; я буду варить». Он вышел, а я выпил яд при девочке. Она на меня смотрит и говорит: «Пьешь?» Я говорю ей: «Так надо!» Как только я выпил его, зажгло у меня внутри огнем и что со мной начало делаться – я рассказать тебе не могу! Начало меня рвать ужасно и резать внутри, как ножами, и упал я на пол и стал кататься по полу и старался я не кричать, но не мог удержаться. Девочка заплакала, бежит и кричит отцу: «Папаки! Яни Полудаки умереть хочет!»
Ужаснулся бедный Саали: «Что ты сделал! Что ты сделал!..» Я говорю: «Прощай, Саали… Дай тебе Бог счастье всякое за твою доброту! Прощай, Саали»… И сказал ему еще: «вынь мне из-за пояса: вот тут двадцать золотых. Это для твоей дочери… Прощай, Икбаль, моя душенька!.. Господи, говорю, прости мне»…
Яни останавливается и задумывается, Аргиро начинает плакать.
ЯНИ. – Плачешь?
Аргиро молча плачет.
Яни тоже молча и задумчиво глядит на нее; потом говорит с улыбкой:
– Вот теперь ты, глупенькая, плачешь о прошлом! А если в нашем Крите будет война и я пойду туда, что ты тогда сделаешь? Тогда тебе уж умирать надо, если ты о прошлых вещах так плачешь. Помолчав еще. Аргиро, ты бы перестала плакать теперь. Зачем?
АРГИРО сквозь слезы. – Мне стало жалко очень тебя; как ты сказал, что тебя рвало и как ты по полу катался и деньги девочке отдавал… Проклятая эта Афродита! Проклятая ведьма! Чтоб ей душу свою не спасти!..
ЯНИ, улыбаясь лукаво и самодовольно. – Я у тебя, свет мой небесный Аргиро, спрашиваю вот что: отчего же ты не плакала, когда заходил сюда капитан Лампро и сказал: «Надо скорее восстание в Крите сделать»; отчего же ты, я тебе говорю, об этом прошлом деле плачешь, а того не боишься, что ядовитая оттоманская пуля мне прямо в уста попадет и весь рот мой полон крови будет, и зубы мои все побьет… И я буду на траве лежать мертвый, и люди скажут: «Вот какой молодой за отчизну погиб!» Или возьмут турки-дьяволы и ножом мертвому мне голову отрежут и понесут ее в лагерь свой начальству своему хвастаться… И в турецком войске скажут: «Это чья головка? Это Янаки Полудаки из Белых Гор паликар хороший!» А между нашими разговор иной будет. Наши христиане спросят: «Это чье тело без головки, так что узнать нельзя? Неизвестно, чье это тело. Турки голову унесли. Должно быть, молодец был. Да простит Бог его душу!..» Так что враги будут знать, где я, а друзья знать не будут… Отчего ты этого не боялась, когда мы с капитаном Лампро говорили, и сказала капитану: «Я пущу его, пусть идет на войну!»
АРГИРО. – Хорошо! Ты тоже думаешь, что я совсем глупая. Любопытное дело! Чтоб я не понимала, какая разница! Одно дело – отчизна, и совсем другое дело такой грех, за эту женщину злую тебе отравиться… Ах! чтобы никогда глаза мои ее, скверную Афродиту эту, не видали. Я ей глаза сейчас вырву…
ЯНИ, несколько веселясь ревностью жены. – А я думаю, очи ты мои Аргиро, напротив того, тебе бы увидать ее надо. Ты бы успокоилась, потому что она с тех пор много, должно быть, испортилась в лице. И тогда даже она гораздо хуже тебя была… А теперь!.. Где!.. Далеко ей до тебя… Что ж, рассказывать?
АРГИРО. – Нет, не хочу больше! Я очень рассердилась теперь.
XVII
На следующий день Яни, возвратившись из города домой, сходит с мула. Аргиро хочет взять мула, но он, смеясь, говорит ей:
– Подожди; я мула сам уберу. Держи руки.
АРГИРО. – Что такое?
Яни достает из-за пояса довольно большой мешочек, полный золотых монет, и кладет ей в руки.
АРГИРО с радостью. – Деньги!
ЯНИ все веселый. – Подожди! Постой! достает другой такой же и дает ей.
АРГИРО. – Боже мой! Что такое! Все деньги… Хочет бежать с ними в дом.
ЯНИ. – Постой! Держи еще вот это! Подает ей конверт с векселем. Это полегче мешочков; а силы столько, сколько в двух мешочках…
АРГИРО как растерянная от радости. – Что мне делать, куда я это все возьму! Постой, я положу деньги на стол. Уходит в дом.