Сфакиот
Шрифт:
ЯНИ. – Она осталась около церкви с другими женщинами; она сейчас придет. Это и лучше, что ее нет; свободно поговорим о делах. Скажи мне, что слышно нового из нашего Крита. Что старшины сбирались и послали свои требования Халиль-паше, это я знаю. А больше ничего еще и по газетам не слышно.
КАПИТАН ЛАМПРО, вздыхая. – Не хорошо! Мне не нравится все это. Не выгодно. Положим, в Европе дела запутаны… И Австрия с Пруссией на ножах. Однако Наполеон – лисица, бодрствует, и никому неизвестно, что у него на уме…
ЯНИ. – Из Афин советуют, слышно…
КАПИТАН ЛАМПРО с упреком. – Друже мой! Ты еще молод… Афины! Афины! Не видишь ты, как там падают одно за другим министерства… Несчастный! Несчастный! Пустят они ваших критян
ЯНИ. – Хорошо! Ты все отчаиваешься… Имеют же люди сердце! Мы все будем жертвовать… Я что могу, то дам… А Россию забыл?..
КАПИТАН ЛАМПРО. – Вот разве Россия… Посмотрим… – Приближается к дому.
Капитан Лампро прощается с Яни у дверей.
Аргиро в эту минуту тоже подходит и, здороваясь с капитаном Лампро, говорит ему: – Не зайдешь ли к нам покушать немного и кофе выпить?
КАПИТАН ЛАМПРО. – Благодарю, Аргиро, право надо домой. Дела есть. Смеется и показывает на Яни. Вот и он все против меня говорит; я хочу мира, спокойствия, а он желает войны, кровопролития…
ЯНИ. – Ба! великая разница, – ты грек свободный, а я райя…
Капитан Лампро с притворным удовольствием осматривает его с головы до ног и качает головой. – Что тебе турки делают?
ЯНИ. – Турки! одно слово! Вот что они мне сделали!
КАПИТАН ЛАМПРО. – Пустые слова! Живешь ты хорошо с этою красоткой… Веселишься с ней… Людей в лавке своей обманываешь, деньги наживаешь… Брат богатый, все мешочки тебе присылает… Ну и будь райя, человече ты мой добрый… Я тебе говорю: бедный султан что тебе сделал? смеется.
ЯНИ. – Ты тоже! Я тебя знаю! Ты первый бунтовщик против султана в сердце своем. Я тебя знаю… Все шутишь…
КАПИТАН ЛАМПРО продолжает в том же тоне. – Райя! Что ты понял из того, что будешь свободным эллином? Министром тебя сделают? Все-таки в лавочке торговать будешь и с женой сидеть своею…
АРГИРО. – А с кем же ему сидеть, как не со своею женой? С чужой он будет сидеть?
КАПИТАН ЛАМПРО, переменяя вдруг тон, грозно. – На войну должен молодец идти… С ожесточением. Пусть все горит, пусть все пропадает, к дьяволу! Пусть будет стон, и крик и отчаяние!.. На войну! Да! приподнимает феску. Видишь, Аргиро, седые волосы эти… Мне пятьдесят семь лет… Ты не считала моих лет, но я считал их верно, дочь моя! И я пойду, и корабль мой сожгу, если нужно, и твою сестру, жену мою, и детей моих брошу… И дом пусть гибнет… А я пойду в Крит… А твой муж будет здесь около тебя красоваться и целовать тебя…
АРГИРО горячо. – Хорошо! Что ты хвалишься? И Янаки пойдет в Крит сражаться… Ты один, что ли, пойдешь? У тебя одного сердце в груди есть…
КАПИТАН ЛАМПРО притворно. – Пустяки… Ложь… Не верю… Яни с тобой сам девушкой стал… Все любовь у него на уме… Он уж не тот, что был прежде… И ты его пустишь, я поверю этому?
АРГИРО. – Что за беда? Пусть идет на войну.
КАПИТАН ЛАМПРО с видом сомнения. – Пустишь его? Плакать и просить не будешь? Хорошо!.. Помни ты это, Аргиро моя… Помни!.. Треплет ее по спине, гладит отечески по голове и вздыхает. Э! Куропатка моя, куропатка!.. Не знаешь ты еще, что такое война!.. Не шутка это, куропатка моя… Ты росла в мирное время и в мирном месте… И не знаешь ты, что за ужас воевать христианам с турками… Я тебе говорю. Мне шестнадцать лет уж было, когда наши бились с турками при Караискаки, при Колокотрони и при других… Страшная вещь!.. И не дай тебе Бог милосердый глазками твоими черными и красивенькими такие вещи видеть, как начнут старикам горло разрезывать, как старушкам седые головы разрубать и детей за ноги головками вниз вешать и пополам рассекать их… Вот что такое, свет мой Аргиро, война с турками… Поняла? Отпустишь мужа, теперь я тебя спрашиваю?
АРГИРО смеясь. – Жила я жила, ничего такого еще не было, как ты говоришь. Делайте вашу войну, как хотите. Тогда увидим. Напрасно ты только почему-то не хочешь зайти к нам… У нас есть сыр молодой, и черешни, вино старое… Поди к нам, зайди, Лампро!
КАПИТАН ЛАМПРО. – Некогда, некогда, в другой раз… Уходит.
Аргиро идет в дом и выносит на тарелках черешни, связанные в большую кисть; сыр, хлеб и вино. На дешевых тарелках портрет короля Георгия в национальной одежде.
ЯНИ рассматривает тарелку. – Красивый паликар наш Иоргаки [19] . Хорошо бы, когда б его на русской принцессе поскорей женили… Дай Бог! Может быть, тогда и мы все лучше будем жить. Первого мальчика, который у них родится, мы назовем Костаки и сделаем его царем в Византии! Это называется «великая идея!»
АРГИРО. – Кушай черешни.
Яни начинает есть черешни с сыром и хлебом, запивая вином. По окончании завтрака Аргиро приносит мужу кофе и уголек на медном блюдечке, чтоб он закурил папиросу.
19
Иоргаки – Егорушка.
ЯНИ пьет кофе и курит. – Вот, например, на войне, кто подаст мне так хорошо кофе и огонек на блюдечке! Несчастие!
АРГИРО спокойно. – Перестань все об этой политике и о войне! Давно уже я слышу: война, война, восстание, восстание… А никакой войны и никакого восстания все нет. Все это неправда и никогда не будет. Расскажи мне лучше, что с тобой было после того, как ты на брата рассердился за то, что он с Афродитой целоваться стал.
ЯНИ возобновляет рассказ свой. – Да, Аргиро! после того, как я узнал, что брат Афродите больше чем я нравится, взяла меня такая зависть, что я не знаю, как и рассказать тебе! Тоска, скука, смерть моя приходит! В кофейню пойду, злость владеет моею душой; пойду к друзьям, к Антонаки и к Маноли, все хочу им жаловаться на брата Христо, хочу его ругать обманщиком и злодеем… зачем это он ей больше нравится! И зачем я, дурак, клятве тогда на первые сутки верен остался. Мне бы с сестрой Смарагдой согласиться, так как она очень ее жалела, и ночью бы первою увезти ее к отцу! Может быть, отец и отдал бы мне ее за мою честность… А то бы возил ее, возил бы где-нибудь по диким местам и, может быть, она привыкла бы ко мне, когда бы мы были все одни и одни с ней в горах и под деревьями бы сидели одни… И когда начинал я думать о ней и о том, что мы сидели бы с нею долго, долго одни где-нибудь в прохладе, ужасная жалость брала меня, и я вздыхал и плакать хотел.
И досада моя была тогда так велика, что на другой день было воскресенье, и я пошел в церковь к литургии и свечу большую для души моей хотел Панагии поставить и вот подрался тут же с другим молодцом… Этою свечой самою (прости мне Господь!) его прибил и свечу сломал пополам. За что, Господь Бог знает за что! За то, что он прежде меня хотел тоже свечу поставить и толкнул меня немного; а я оскорбился. Детские вещи! Однако мы начали спорить и браниться. А поп Иларион выглянул со священного порога [20] и воскликнул: «Стыдно, бре, ребята, вам! Стыдно, бре! Храм Господень это. Замолчите, безумные!» Мы и замолчали; и хотели нас старшие за это запереть обоих; но я знал, что виноват, и у попа Илариона, когда кончилась литургия, просил при всех прощения и поклонился ему. Он сказал: «Бог тебя простит!»
20
Алтаря.