Сферы влияния
Шрифт:
— Декабрь был непростой. Двенадцать крупных террористических актов в мире… только за декабрь, — теперь в его словах не было никаких иных смыслов, а Гермионе стало неловко за свои размышления о чувствах и эмоциях. — Слава Богу, это не коснулось Британии, но среди пострадавших были также и наши подданные, а проблема мирового терроризма так велика, что не может считаться проблемой одной страны.
— Это так серьезно? — осторожно спросила Гермиона. Майкрофт медленно кивнул:
— Нас не успеет уничтожить глобальное потепление или обещанный мистером Хокингом
— Почему нельзя их остановить?
Майкрофт отошел от стола, приблизился к камину.
— Потому что они верят в свои идеалы, потому что их финансируют те, кому выгодна нестабильная политическая ситуация, потому что они находят поддержку то у одних, то у других, причем на самом высоком уровне.
— Вы занимались этим весь декабрь?
Майкрофт, конечно, ответил не на прозвучавший, а на подразумевавшийся вопрос:
— Увы, даже мои возможности не безграничны, и в отсутствие сна я едва ли мог бы считаться хорошим собеседником. Впрочем, — он перевел взгляд с камина на нее, — не будем об этом. Сегодня же Рождество.
— Вы терпеть не можете Рождество, — заметила Гермиона.
— Разумеется, — согласился Майкрофт легко.
— Почему?
Он негромко рассмеялся:
— Семейные праздники были чудовищны. Моей маме необходимо запретить праздновать что-либо, ее одной достаточно, чтобы устроить в гостиной локальный Армагеддон. А ведь был еще Шерлок. Чудовищные выходки каждый год. Он начал с того, что устроил короткое замыкание — тогда ему был год. И закончил тем, что пришел под кайфом и едва не довел маму до сердечного приступа — ему было шестнадцать. Больше мы не праздновали.
Гермиона невольно подумала, что декабрь и правда был для Майкрофта изматывающе-тяжелым, иначе он едва ли сказал бы так много.
— Я любила Рождество в детстве, мы с родителями сидели перед камином и… — она улыбнулась, — пытались увидеть Санту. А в Хогвартсе было просто волшебно. У Уизли — теплый, домашний праздник. А потом он просто закончился, — и спросила: — Вы скучаете по нему?
Он, конечно, догадался, о чем речь. Снова улыбнулся, но не искренне, а кривым кислым оскалом, и произнес:
— Боюсь, Гермиона, вы приписываете мне чувства и эмоции, на которые я не способен, — но вдруг осекся, отошел от камина и остановился посреди кабинета, скрестив руки на груди. — Удобная маска, не правда ли?
Сейчас на нем не было маски, или была, но другая — Гермиона замерла, пытаясь подобрать слова и не в силах отвести взгляда. Глаза Майкрофта, как много раз до этого, приковывали к месту, лишали сил и гипнотизировали.
— Не только удобная, но и достоверная, — ответила она совершенно сухими губами, — настолько достоверная, что я не раз и не два почти верила, что она и есть ваше настоящее лицо.
— Почти? — одна бровь взлетает вверх.
— Почти, — беззвучно согласилась она.
Майкрофт выдохнул и ровно попросил:
— Не говорите об этом Шерлоку, пожалуйста. Если он заподозрит, что у меня в груди вместо мотора, качающего кровь, располагается живое сердце,
— Вы не раз казались мне… — проговорила Гермиона. Майкрофт вопросительно наклонил голову, хотя точно знал, какое именно слово она с трудом удерживает на кончике языка. — Машиной.
— Могут ли машины мыслить, — без вопросительной интонации сказал он. — Да, кажется, мы однажды обсуждали это… В Рождество.
— Вы тогда были удивительно живым, Майкрофт, — Гермиона выдохнула: — Зато потом я иногда думала о том, могут ли машины… чувствовать.
— Жизнь и смерть Ирэн Адлер были делом государственной важности, — как бы извиняясь, сказал Майкрофт.
Гермиона продолжала, не отрываясь, смотреть в его глаза, где постепенно расширяющийся зрачок закрывал светящуюся радужку, и, словно действительно под гипнозом, нетвердо, почти не чувствуя тела, сделала шаг вперед и спросила тихо:
— А дело государственной важности значимее, чем сердце мистера Майкрофта Холмса?
— Что такое одно сердце в сравнении с жизнями и судьбами миллионов подданных Ее Величества? — пожал он плечами и тоже сделал шаг вперед.
Какие там пять футов! Между ними оставалось, кажется, не больше трех, чуть больше расстояния вытянутой руки.
— Они здесь ни при чём, — наверное, это сказала не Гермиона, а Та, Другая, потому что сама Гермиона не могла сказать ни слова.
Она кожей, бегущей по сосудам кровью ощущала, как расстояние в три фута уменьшается, сжимается, мучительно медленно, но неотвратимо. Она чувствовала аромат одеколона Майкрофта — сладко-древесные нотки ощущались отчетливее и реальнее, чем весь окружающий мир.
— Гермиона, — произнес Майкрофт, и, конечно, его голос не дрогнул, как будто они все еще говорили о семейных праздниках, — должен признаться, я испытываю отвращение не только к Рождеству, вообще ко всем подаркам и… увеселениям.
— В таком случае, — ее собственный голос был далеко не так тверд, — хорошо, что я не захватила открытку.
— Боже правый, очень хорошо! — совсем тихо согласился Майкрофт.
Гермиона протянула руку и коснулась его прохладной ладони. Указательным пальцем провела линию вниз, по костяшкам пальцев, потом по удлиненным фалангам, к ухоженным ногтям.
Майкрофт осторожно перехватил ее руку другой рукой, но не оттолкнул, а напротив, удержал.
— Полагаю, мне стоит спросить, — сказал он, и, слава Мерлину, в этот раз слова дались ему непросто, — не имеете ли вы возражений…
Уши и щеки Гермионы вспыхнули от стыда, горло перехватило, и в этот момент Майкрофт осторожно дотронулся до ее подбородка, удерживая ее голову, не позволяя отвести взгляда.
— Не имеете ли вы возражений против того, что наши отношения примут менее формальный характер, — его глаза были совершенно черными, на лбу и на висках виднелись капельки пота, пальцы, касавшиеся ее лица, слегка, но все-таки ощутимо подрагивали, однако он договорил эту в высшей степени чопорную, холодную, формальную фразу до конца, и что-то подсказывало, что ему действительно важно услышать ответ.